Кузьма пожевал щавельный перестой, попил пустого кипятка. Изловил коня, снял путы, бросил их в мешок и, не приняв решения, повел коня на водопой. И тут на влажном песке на берегу речки обнаружил свежий след лошади, а рядом копытца, будто кто пропечатал сердечком бережок. У Кузьмы при виде этого следа зашлось сердце — как бывает от неожиданной встречи с любимой. Кузьма час ползал по берегу, по траве, а потом след повел к лесу и потянул за собой Кузьму. И как только вошел в лес — след оборвался. Кузьма снова сел на лошадь, поездил обочиной, нашел след. Вел он по берегу кустами, кустами, причем след ни разу не вышел на открытое место. Явно кобыла прячется. Идет осторожно. Шаг нескорый. Обкусанные побеги тальника. Манера прикуса — одно это говорит, что лошадь давно в узде не была, и зимой паслась тут же — старые закусы. У Кузьмы сердце выпрыгнуть хочет, никак не унять. Все повадки налицо — таится. А так бы паслась на открытых буграх: и гнуса меньше — ветерком обдувает. Так нет — по зарослям лазает.

След Кузьму опять привел в лес и опять исчез, словно кобыла обрела крылья. Если бы жеребенок не натыкал своими острыми шильцами в сырой земле дырок, Кузьме бы нелегко пришлось. На сухом, особенно на хвое, не видно и следа жеребенка, и Кузьма то и дело терял след. Возвращался, отыскивал и, как сеттер, почти носом вынюхивал землю. И только в низинках, где держалась сырость, распрямлял спину. Там четко выделялся след кобылы. След втянул Кузьму в такую чащобу, что только и значилась в небо дыра, в такой бурелом, что его коротконогий конь едва перешагивал колодины, путался в зарослях. Но Кузьма и не думал отступать, если придется ползти — поползет и день и два, пока хватит силы.

Но вот Кузьма заметил между деревьями прорез, словно строчка прошила лес, и под ногой почувствовалась набитая тропа. Кузьма по этой тропинке и вышел на крохотную, плотно обсаженную деревьями полянку и, как говорится, нос к носу столкнулся с Ариной. Кобыла стояла не шелохнувшись. Около ее холки жался рослый, на тонких ногах, жеребенок.

Кузьма перекрестился.

— Ара… Ариша, Арина… — позвал Кузьма.

Кобыла навострила уши, шумно потянула норкой, но не тронулась с места. Кузьма осмотрелся. Как в конюшне навоза.

— Вот ты где обосновалась, ласковая моя, — заговорил снова Кузьма и трясущимися руками торопливо достал узду. И Арина, как только увидела свою узду, шагнула навстречу Кузьме, Кузьма чуть не бросился к Арине. Но вовремя спохватился. Взял на изготовку узду, сделал шаг — стоять! — еще шаг.

— Стоять, Арина! — приказал Кузьма. И как он делал раньше, подошел и накинул узду. Арина шумно обнюхала Кузьму, потерлась головой о его руку. Отдышался и пришел в себя Кузьма.

— Ах ты, милашка моя, — Кузьма расцеловал Арину. Жеребенок подскочил и стрельнул ногами.

— Ишь чо! — оглаживая морду кобыле, восхищался Кузьма. — Заступник какой. Ну, милая, пошли, пошли домой.

И кобыла пошла, и Кузьма, не чувствуя под собой ног, повел кобылу. Вышли из лесу, Кузьма сел на коня и, держа Арину в поводу, тронул поводья. За кобылой побежал и жеребенок. Только за дорогу часто останавливался и смотрел в лес, словно волчонок. И Кузьма ждал, пока Арина не подаст голос. Подаст — жеребенок тут как тут. А то бежит и — раз в кусты, прыг и замрет. Кузьма дышать боится, и опять Арина позовет. Чем ближе к жилью, тем чаще останавливался жеребенок, да и кобыла стала беспокойнее. Прежде, бывало, идет, повода не натянет, а тут руку оттянула, как гиря висит на узде. А тут увидела — жеребенка нет, и встала, чуть повод из рук Кузьмы не выдернула. Кузьма сразу уловил — взовьется стрелой, и только видел ее. Кузьма слез с коня, взял Арину под уздцы, коснулся головой ее морды. Арина сразу вспомнила и дорогу, и дом, и пошла прибавлять шаг. Жеребенок пометался, повзбрыкивал и — к матери. Так бок в бок и вошли во двор.

Афоня сразу к кобыле.

— Сяду? До чего же славная, только дикошарая. Охота погладить, не дается.

— Да не дразните ее, — вступилась няня Клаша. — Обомнется, обломается, ваша будет. А сама-то Арина как заматерела, а, — то ли восхищается, то ли соболезнует няня Клаша. — Ты уж, Кузя, выравнивай, выхаживай Арину…

С этого дня Кузьма словно жизнь обрел. Свез со двора на базар свою двухрядку с серебряными планками — сколько ни уговаривали, ох и голосистая гармонь, — а с базара целый воз овса, муки привез. Поил и кормил и проминал кобылу, все делал вовремя, как по часам. Куда подевалось и брюхо, и шея веером у кобылы стала. Подстригли гриву, подровняли хвост, и опять красавица — глаз не отвести. Только вот жеребенок не жеребенок — а считай, уже полконя, а все долбит мать — сосет.

— Сведу я его, однако, нянька, — решает Кузьма.

— Да ты чо, Кузьма, такую-то прелесть со двора…

И братья в голос:

— Оставь, Кузя?!

— Оставил бы, — вроде сдается Кузьма, да слово дал Прохору Долотову. Слово есть слово. Слово на Руси всегда в цене было.

— Жалко, а что делать — веди, братка…

Прохор Долотов встретил Кузьму без особой почести. Он как будто огруз и посмурнел. Долго осматривал кобылку и нашел, что в мать, — добрая будет лошадь. В дом приглашать не торопился.

— Задавили поделками, — пожаловался Прохор. — Военное ведомство обложило. Лепим позаглазно, не видим коня, шьем — штандарт, — вздохнул Прохор и, кивнув — дескать, заходи, — пошел в дом.

В сенях приостановился.

— Баба помогает, Потапа в солдаты забрали.

И в доме Долотова что-то изменилось. Вроде все на своем месте — и печь, и иконы. А какой-то свет померк. Ровно живую душу из избы вынули. Да и половики не сияют чистотой. И хозяйка понурая, ногами шаркает.

Кузьма хорошо понимает Долотова — один сын, наследник дела. Угаснет фамилия, рассыплется все, что было нажито, обихожено. Репку и ту выдерни из грядки и сунь в ту же дырку — завянет. Придет после Прохора чужой — сядет на его место. Мастерство что та репка: корень повредил — цвета не жди, в дудку пошла или издрябла.

«Невпопад пришел я», — думает Кузьма. Вот и не могут найти разговора с Прохором Долотовым. Стремился выполнить обещание, а не ко двору. На глухой заплот натолкнулся. И ни к чему Долотову и жеребенок, похоже, некому его передать. Стоит Долотов, с виду хоть и могуч, как у того дуба крона, но корень уже подрублен, видит это Кузьма. Одно утешает — не угасла совсем надежда Долотова.

— Сын-то у меня один, — как бы подтверждает Прохор думы Кузьмы, присаживаясь за стол с неполной бутылкой. — Прежде одного у отца не отнимали. — Прохор побулькал в стаканчики, подвинул Кузьме. — Долгонько тебя что-то не видать было. Ну, с богом! — Прохор опрокинул стакан и, помазав горчицей хлеб, стал жевать.

Кузьме хочется расспросить Прохора о брате, нет ли каких вестей от Игната, от княжны его, и тоже не к месту, невпопад слова.

Прохор дожевал корочку, встал, поглядел в окно.

— Выращу жеребушку, придет Потап, радость будет. Своих-то я полковнику свел. Все думал, как лучше, — Прохор скрипнул зубами, а потом ржаво засмеялся, закашлялся, вытер рукой бороду. — Так сколько ты за стригунка? Мы ведь, кажись, на кобылу ударились?

— Характерная она, несподручна, — с некоторым раздумьем сказал Кузьма. — Если што, вот, — Кузьма выложил червонец. — А потом, помню как сегодня, обещал от кобылы жеребушку.

— Я больше всего в человеке слово ценю. Обирать не стану. Тогда хотел, теперь нет. Тогда много всего было — сын был. А чем у человека больше — давай больше. Старуха! Принеси-ка…

Евлампия принесла кожаную, с кистями, сумку. Прохор отсчитал сотню ассигнациями, придвинул Кузьме:

— Бери.

— За жеребушку? Много…

— Дают — бери, бьют — беги…

Кузьма ехал домой и досадовал, что не спросил про брата. Быть не может, чтобы такой человек пропал. Раз княжна да добрый конь исчезли, додумывал Кузьма, значит, в побег ударились.

Солдатчина хоть и попортила шкуру, как сам определял войну с японцами Кузьма, но многому и научила, заставила задуматься. Поглубже взглянуть вокруг и к себе присмотреться. Раньше Кузьма жил — надеялся на бога и считал за грех идти супротив старших. Харитона Алексеевича, отца Ульяны, хотел взять работой, выбиться в люди. Теперь Кузьма понимал, что это бесплодная затея — не уломать ему Харитона.