– Я ходила к Эйкоту.

– Да? – сказал я. – А в чем дело?

– Насчет Мэтью, – прибавила она.

Я посмотрел на нее:

– А Мэтью не взяла?

– Нет, – Мэри покачала головой. – Хотела взять, а потом раздумала.

– И то хорошо, – сказал я. – Мэтью решил бы, что мы его предали. Лучше ему не знать.

– Да, – довольно уверенно согласилась она.

– Я уже говорил, – продолжал я, – для чирьев или там кори Эйкот годится, но это не по его части.

– Верно, – сказала Мэри. – Не думай, я ничего и не ждала. Я постаралась рассказать как можно лучше. Он терпеливо слушал и, кажется, немного обиделся, что я не привела Мэтью. Я все пыталась втолковать ему, дураку, что мне нужно не его мнение, а рекомендация – к кому обратиться.

– Надо полагать, он все-таки высказал свое мнение?

– Вот именно. Побольше ходить, холодные обтирания по утрам, простая пища, салаты всякие, открывать на ночь окно…

– И никаких психиатров?

– Да. Созревание сложней, чем мы думаем, но природа – великий целитель, и здоровый режим устранит временные расстройства.

– М-да, – сказал я.

Мы помолчали. Потом Мэри воскликнула:

– Дэвид, надо ему помочь!

– Мэри, милая, – ответил я, – тебе не понравился Лендис, но он хороший психиатр, признанный. Он бы не сказал так, зря, что Мэтью вряд ли нужна помощь. Мы с тобой тревожимся, потому что ничего не понимаем. Это нечто необычное, но у нас нет оснований считать, что это опасно. Будь у нас причины для тревоги, Лендис так бы и сказал.

– Ему-то тревожиться нечего! Мэтью ему чужой. Трудный случай; сейчас интересно, а вылечится – и не нужен.

– Милая, не приписывай ему таких помыслов. И потом, Мэтью не больной. Он совершенно нормален, но в нем есть еще что-то. Это совсем другое дело.

Мэри выразительно взглянула на меня – так она глядит, когда хочет придраться.

– А мне что с того? Я хочу, чтоб он был просто нормальный, без всяких «что-то». Я хочу, чтоб ему было хорошо.

Я решил не спорить. У Мэтью бывали срывы – у какого ребенка их нет? – но мне совсем не казалось, что ему плохо. Однако скажи я это Мэри, мы бы втянулись в спор о том, что такое счастье, а мне его не вытянуть.

Так мы и не решили, что делать. Я не хотел терять контакта с Лендисом: Мэтью явно доверял ему, он явно интересовался Мэтью. Но пойти против Мэри можно было только в крайнем случае. А срочности пока не было, до кризиса дело не дошло…

И вот мы снова утешились воспоминаниями о том, что кончилась же история с Пифом. Однако я намекнул Мэтью, что мама не очень любит Чокки и лучше пока о нем помалкивать.

Недели две мы слышали о нем совсем немного. Я понадеялся было, что он нас покидает – не то чтоб его уволили, а скорей он сам понемногу расплывается и блекнет. Увы, надежды мои скоро рухнули.

Как– то вечером, когда я собрался включить телевизор, Мэри меня остановила. «Постой минутку», -сказала она, пошла к своему бюро, принесла несколько листов бумаги (самый большой – дюймов шестнадцать на двенадцать), молча вручила их мне и села на место.

Я посмотрел на листы. Те, что поменьше, оказались карандашными рисунками; те, что побольше, – акварелями. Все они были странные. Сначала шли два пейзажа. Места я смутно узнал, хотя не мог понять, откуда же смотрел художник. Поразили меня фигуры: и коровы, и овцы были какие-то узкие, прямоугольные, люди – не то живые, не то деревянные, тощие, угловатые, словно куклы из палочек. Но движение он схватил хорошо.

Рисунок был уверенный, точный, краски – немного мрачные; по-видимому, художник слишком увлекся тончайшими оттенками зеленого. Я ничего не понимаю в живописи, но мне показалось, что уверенная линия и скупость изобразительных средств говорят о немалом мастерстве.

Были и два натюрморта – ваза с цветами, в которых нетрудно было узнать розы, хотя ботаник увидел бы их иначе; и миска с красными ягодами – несомненно, клубникой, только уж очень пупырчатой.

Еще там был вид из окна – кусок школьной площадки, по которой бегают очень живые, хотя и слишком голенастые фигурки.

И наконец два портрета. На первом был изображен мужчина с длинным, резко очерченным лицом. Не скажу, чтоб я его узнал, но что-то в линии волос подсказало мне, что это я – хотя глаза у меня, по-моему, ничуть не похожи на фонари. Другой портрет был женский, и этого лица я никогда не видел. Я рассмотрел рисунки, положил их себе на колени и взглянул на Мэри. Она кивнула.

– Ты в этом лучше разбираешься, – сказал я. – Это и вправду хорошо?

– Да. Они странные, но какие-то живые, простые, точные… Я их случайно нашла. Упали за комод.

Я посмотрел на верхний рисунок – на тощих коров, на овец и на бестелесного мужчину с вилами в руках.

– Может, кто-нибудь из его класса? – предположил я. – Или учительница…

Мэри покачала головой:

– Нет, ее рисунки я видела. Они выписаны очень уж тщательно. Вот последний – ее, а ты на него посмотри!

– Можно положить их обратно и ничего ему не говорить, – сказал я.

– Можно… только мне от них не по себе. Лучше б он сам нам объяснил…

Я посмотрел на второй рисунок и вдруг узнал это место, излучину реки.

– Мэри, милая, – сказал я. – Боюсь, ты сама была бы не рада.

– С чего мне радоваться? Я не радовалась даже тогда, когда твой Лендис еще не болтал про одержимых. Но я хочу знать, а не гадать. В конце концов, ему могли их подарить…

Я понял по ее лицу, что она и впрямь так думает, и не стал откладывать, хотя и понимал, что таким образом мы вступим в новую фазу. Я взял Мэри за руку.

– Ладно, – сказал я. – Вряд ли он уже спит.

И, выглянув в холл, позвал Мэтью, а тем временем разложил рисунки на полу.

Мэтью явился прямо из ванной – розовый, лохматый, в пижаме. Увидев рисунки, он замер и тревожно посмотрел на Мэри.

– Понимаешь, Мэтью, – сказал я как можно беспечней. – Мама тут убирала и нашла их. Они упали за комод.

– А! – сказал он. – Вот они где.

– Они очень интересные. Нам они понравились. Это твои?

Мэтью подумал.

– Да, – не без вызова ответил он.

– Я спрашиваю, – уточнил я, – это ты нарисовал?

На сей раз его «да» звучало немного иначе – словно он защищался.

– Гм… Раньше ты рисовал по-другому. Наверное, за них тебе поставили хорошие отметки.

Мэтью попытался схитрить.

– Это не в школе, – сказал он. – Это я так.

– Ты стал по-другому видеть, – заметил я.

Мэтью согласился.

– Наверное, – с надеждой предположил он, – я просто расту.

Он умоляюще смотрел на меня. В конце концов, я сам посоветовал ему молчать.

– Ладно, Мэтью. Нам только хочется узнать, кто же это все нарисовал.

Мэтью бросил страдальческий взгляд на Мэри, посмотрел на ковер и стал водить ногой по узору.

– Я, – сказал он, и тут его решимость ослабла. – То есть, – уточнил он, – ну… я рисовал…

У него был такой несчастный и растерянный вид, что я не решался давить на него. Мэри пришла к нему на помощь.

– Бог с ними! – сказала она и обняла его. – Нам они очень понравились, вот мы и спросили.

Она наклонилась и подняла один рисунок.

– Например, этот пейзаж. Он очень умный, хороший, но какой-то странный. Ты правда так видишь?

Мэтью не сразу смог ответить, потом выпалил:

– Честное слово, мама, это я сам! Они такие смешные, потому что Чокки так видит.

Он испуганно покосился на нее, но увидел только внимание, облегченно вздохнул и стал объяснять.

– Это было после урока. У меня с рисованием не особенно, – печально признался он. – Вот мисс Сомс и сказала, что мое дело плохо. И Чокки тоже не понравилось. Я ему говорю – я стараюсь, а ничего не выходит. А Чокки говорит, я просто не умею смотреть. Я говорю – при чем тут «умею»? Или ты смотришь, или нет. А он говорит, можно смотреть и не видеть, и мы немножко поспорили. А потом он сказал: «Давай поставим опыт – ты рисуй, а смотреть буду я».

Сперва ничего не получалось, я не мог. Ужасно трудно совсем не думать. Ты думаешь, что не надо думать, а это не то, не годится. А Чокки сказал: «Сиди себе, держи карандаш и ни о чем не думай». Мне уже надоело, а он не отстает. Ну, на четвертый раз кое-что вышло, а потом пошло легче и легче. Теперь я сажусь, беру краски, что-то у меня, ну, как будто включается, и пожалуйста – картинка. Только это Чокки так видит, не я.