— А вам? — спросил Питер.

— И мне. Я сама себе надоела! — рассмеялась мисс Рэмсботэм. — Нельзя же всю жизнь оставаться элегантной женщиной!

— Итак, вы с этим покончили?

— Надеюсь, что да, — ответила мисс Рэмсботэм.

— И больше не станете распространяться на эту тему? — поинтересовался Питер.

— Нет, по крайней мере, пока. Я бы сказала, что это нелегко объяснить.

Другие, менее сочувственно относившиеся к мисс Рэмсботэм, предпринимали отчаянные попытки разгадать таинственную перемену. Мисс Рэмсботэм не без удовольствия хитроумно уклонялась от назойливых расспросов. Получив отлуп по всем статьям, сплетники переключились на иные темы. И снова мисс Рэмсботэм обрела интерес к более свойственным ей высоким материям, и снова постепенно становилась рассудительной, открытой, той самой «умницей», которую знала, ценила и уважала богема, — в этих чувствах было многое, только не трепетная любовь.

Спустя годы, благодаря Сьюзен Фоссет, женщине милой, но чересчур разговорчивой, уже немногие из любопытствующих получили объяснение происшедшего.

— Любовь, — сказала мисс Рэмсботэм своей закадычной приятельнице, — не подчиняется разуму. Как ты говоришь, было множество мужчин, за которых я могла бы выйти замуж, рассчитывая на счастливый брак. Но, кроме него, я никого не любила. Он был человек недалекий, самовлюбленный, скорее всего, эгоистичный. Мужчина обязательно должен быть старше женщины; он же был моложе и как личность слабее. И все-таки я любила его.

— Слава Богу, что ты не вышла за него замуж, — заметила закадычная подруга.

— Я тоже так думаю, — согласилась мисс Рэмсботэм.

— Если ты мне не доверяешь, — заметила при этом закадычная подруга, — можешь не рассказывать.

— Мне хотелось сделать как лучше, — сказала мисс Рэмсботэм. — Честное слово, я так и делала в самом начале.

— Не понимаю, о чем ты? — откликнулась закадычная подруга.

— Если б она была мне родной дочерью, — продолжала мисс Рэмсботэм, — я бы так не старалась... вначале Я пыталась ее учить, мне в самом деле хотелось хоть как-то ее просветить. Господи! Сколько времени я потратила на эту жалкую идиотку! Я дивилась собственному терпению. Она оказалась не человек, а животное. Животное! С запросами, как у животного. Есть, пить и спать — вот ее представление о счастье; единственное, к чему она стремилась, это к мужскому обожанию, при этом у нее не хватало воли, чтобы сдерживаться и не набивать свой желудок, дабы сохранить подобное обожание. Я убеждала ее, молила, грозила. Сколько я старалась и словом и делом удержать ее от пагубного образа жизни. Я начала побеждать. Я заставила ее бояться меня. Если бы я продолжала так и дальше, я бы победила окончательно. Вытягивая ее из постели по утрам, заставляя делать гимнастику, следя за тем, что она ест и что пьет, я сумела продержать маленькое животное в форме по крайней мере месяца три. Затем мне понадобилось на несколько дней съездить в деревню; она мне поклялась, что будет соблюдать все мои наставления. Вернувшись домой, я обнаружила, что большую часть времени она проводит в постели и уплетает исключительно шоколад и пирожные. Когда я вошла на порог, она спала в кресле, свернувшись калачиком, и храпела, широко открыв рот. Я смотрела на эту картину, и в душу мне прокрался змий-искуситель. И я подумала: к чему мне тратить столько времени, тратить свой ум, свои силы на эту свинью, которую любимый мною мужчина считает ангелом и на которой намерен жениться? Да стоит ей все эти шесть месяцев дать прозябать, как ей угодно, сразу же выявится ее истинное лицо. И с этого дня я пустила все на самотек. Нет, хуже того — я признаюсь, не стану себя щадить, — я поощряла ее! Я позволила ей жечь камин у себя в спальне и питаться в постели. Я разрешала ей пить шоколад с шапкой густых сливок поверх — она это обожала. Ничто ей не доставляло большего удовольствия, чем еда. Я позволила ей самой заказывать себе блюда. Я испытывала дьявольский восторг при виде того, как ее нежные ручки и ножки становятся жирными, бесформенными, как бело-розовая кожа покрывается угрями. Мужчина любит плоть; ум, домыслы, сердце, душа — до этого ему дела нет! Об этом он никогда не думает. Эта маленькая бело-розовая свинка способна была отвратить от меня самого мудрейшего Соломона! Почему все в этом мире существует для подобных существ, в то время как мы не можем воспользоваться для защиты собственным разумом. Взгляд в зеркало всегда побуждал меня отказаться от внутреннего бунта, однако в моем характере всегда было что-то от мужчины. Меня захватил спортивный азарт. Наверное, меня преобразило именно нервное возбуждение, в котором я тогда пребывала. Мое тело наполнилось пульсирующей энергией. Времени у меня было предостаточно, чтобы ее сразить ее же оружием: животное против животного. Что ж, результат тебе известен: я выиграла битву. В том, что он влюбился в меня, не было никакого сомнения. Повсюду он ловил мой взгляд, любовался мною. Я сделалась восхитительным животным. Мужчины воспылали ко мне страстью. И знаешь, почему я ему отказала? Он стал во всех отношениях лучше того глупого мальчишки, в которого я влюбилась; но он вернулся с парой искусственных зубов: золото блеснуло как-то у него во рту, когда он рассмеялся. Я ни в коем случае не собираюсь утверждать, дорогая моя, что на свете не существует любви — любви чистой, возвышенной, достойной человеческой личности, любви, которая идет от сердца и ниоткуда больше. Но эта любовь мне не выпала. Выпала иная! Я увидела все в истинном свете. Я влюбилась в него, потому что он был миленький курчавый мальчик. Он влюбился в Пегги, когда она была румяна, бела и изящна. Никогда не забуду, какой у него был взгляд, когда она заговорила с ним на приеме в отеле, взгляд, выражавший отвращение, ненависть. Девушка осталась такой, какой была; лишь тело ее одряхлело. Помню, какими глазами он смотрел на мои плечи и шею. Ведь когда-то я казалась старше своих лет, кожа утратила свежесть, появились морщины. Я подумала, каким он станет со временем, растолстеет, обзаведется плешью...

— Если бы ты влюбилась в того, кого надо, — заметила Сьюзен Фоссет, — ты бы не стала так рассуждать...

— Ты права, — сказала мисс Рэмсботэм. — Мужчина должен полюбить меня такой, какая я есть, просто потому, что я мила, приятна в общении и надежна как друг. Именно такого мужчину я жду.

Но он так и не пришел. Очаровательная, ясноглазая седая леди, до сих пор живущая одна-одинешенька в маленькой квартирке на Мэрилбоун-роуд, временами заглядывает в Писательский клуб. Ее имя по-прежнему мисс Рэмсботэм.

Лысоватые джентльмены, как и раньше, оживляются, беседуя с ней: она такая доброжелательная, так широко мыслит, так тонко все понимает. Но вот, заслышав бой часов, они со вздохом отрываются от нее и возвращаются домой, иные к своим глупым и сварливым половинам.

Наиболее ярким членом Автолик-клуба[6] бесспорно являлся Джои Лавридж. Те, кто видел его впервые — невысокого, круглолицего, гладко выбритого джентльмена с несколько длинноватыми мягкими каштановыми волосами, разделенными посредине пробором, — принимали его за человека более юного, чем он на самом деле являлся. Рассказывали, что одна леди (ведущая романистка, как она сама себя называла), возмущенная его вежливым, но твердым отказом допустить ее в свой служебный кабинет, влепила ему однажды пощечину, полагая, что имеет дело с посыльным. Гости Автолик-клуба, будучи представлены Джои Лавриджу, просили его передать сердечные приветы его отцу, которого вспоминали по проведенным вместе школьным годам. Подобные казусы способны вывести из себя человека, лишенного чувства юмора. Джои Лавридж рассказывал эти байки сам, получая явное удовольствие от подобных шуток, — подозревали даже, что наиболее невероятные из них он сам же и сочиняет. Еще одним обстоятельством, снискавшим популярность Джои Лавриджу повсюду, было, наряду с его обаянием, остроумием, поистине милым нравом и переполненностью всяческими смешными историями то, что он намеренно предпочитал оставаться холостяком, и это ему удавалось. Предпринималось немало попыток подцепить его в мужья, и с течением лет особого спада интереса к подобной охоте не наблюдалось. Преодолев слабости и порывы, столь опасные в юношестве, обретя в зрелости уравновешенность и трезвость, являясь обладателем постоянно растущего, вложенного в надежные акции капитала вкупе с постоянно растущим доходом от собственного пера, став хозяином со вкусом обставленного дома, выходящего окнами на Риджентс-Парк, будучи изысканным кулинаром-любителем и умелым домоправителем, а также имея по большей части родственников в колониях, Джозеф Лавридж при том, что неопытные девицы могли пройти мимо него с презрительной усмешкой, считался у дам, имевших более зрелые жизненные взгляды, тем лакомым кусочком, который куда как не часто предстает взорам незамужних женщин. Опытные лисы — как убеждают нас добродушные сельские джентльмены — вовсе не прочь потягаться с гончими. Как бы то ни было, ясным выходило одно: Джозеф Лавридж, будучи, как считалось, человеком, уверенным в себе, не выказывал особого неудовольствия в отношении подобной охоты. Возможно, в целом он и предпочитал общество мужчин, где можно более свободно смеяться и шутить, где можно бездумно и без особой осторожности тут же выкладывать все свои истории. Однако, с другой стороны, Джои не предпринимал попыток избежать женского общества, если в нем оказывался; и тогда ни один кавалер не мог сравниться с ним по части любезности, ненавязчивой внимательности. Юноши застывали в завистливом восхищении при виде того, с какой легкостью умел Джои буквально в пять минут запросто начать ворковать с ослепительной красавицей, чья царственная неприступность многие месяцы повергала их в боязливое содрогание, с какой смелостью он прямо-таки брал под свое крыло самую очаровательную девушку в зале, заставляя ее, словно по волшебству, прятать миллион своих колючек, усмиряя, рассеивая в избытке наполнявшее ее чувство высокомерия. Скорее всего, секрет его успеха заключался в том, что он не боялся женщин. Поскольку он ожидал от них лишь благожелательного общения, способности оценить его шутки — на которые не отозваться могли лишь круглые тупицы, — а также сравнительной осведомленности и рассудительности для поддержания интересной беседы, Джои не оставлял им возможности за что-либо уцепиться. Грубо говоря, приятельницы Джозефа делились на две группы: незамужние, которые сами хотели выйти за него замуж, и замужние, которые хотели женить его на ком-либо из своих приятельниц. Последние меж собой считали, что это будет просто социальная катастрофа, если Джозеф Лавридж навсегда останется холостяком.