Не надо над ними смеяться; не следует думать, что показной шик идет от снобизма, а не от ложного самолюбия. Есть среди писателей такие изысканные джентльмены (для них восточной границей мира является Бонд-стрит), которые в отчаянных попытках бедняка скрыть свои заплаты видят лишь повод для зубоскальства. Но лично я смеяться над бедностью не могу. Я знаю, как боятся, что вдруг не явится нанятый на воскресенье лакей; мне известны цены на кремовые пирожные и фруктовые желе, которые заказывают в кондитерской за неделю до званого обеда. Но меня это трогает, а не смешит. Героизм героизму рознь. Д-р Уошберн, если бы к нему вдруг заглянул Принц Уэльский,[11] выставил бы на стол бадейку пива, хлеб, сыр и пригласил бы Его Королевское Высочество откушать, что Бог послал. Отец же с матушкой готовы были пить жидкий чай, лишь бы можно было предложить м-ру Джонсу или м-ру Смиту, буде они пожалуют к обеду, бокал вина. Я помню, что как-то на завтрак у нас оказалось лишь одно яйцо, и матушка убеждала отца съесть его — ведь ему сегодня весь день работать; отец же настаивал, чтобы яйцо съела матушка — ей нужно идти за покупками; в конце концов был достигнут компромисс: яйцо решили поделить пополам, причем каждый отказывался от желтка в пользу другого, утверждая, что белок, пусть не так вкусен, зато питателен. И я знаю, что какой бы скудной ни казалась трапеза, я всегда вставал из-за стола сытым. Все это, конечно, мелочи, но не забывайте, что и повесть моя не о великих свершениях.

Мне такая жизнь казалась сплошным удовольствием. Меня приводило в восторг, что вместо масла мне дают патоку; а что можно возразить против колбасы на обед вместо постылого жаркого? И как вкусна жареная рыба с картошкой, которую украдкой приносили в саквояже из ближайшего трактира! Разве можно сравнить такое пиршество с заурядным обедом из трех блюд, где разве что на десерт может попасться что-нибудь стоящее? Как все это было захватывающе! Крыльцо мыли поздно вечером; наша улица освещалась плохо, и в полутьме джентльмен, препоясанный пустым мешком, вполне мог сойти за дюжую поденщину. Я стоял на стороже у ворот, прохаживаясь взад-вперед, чтобы, если кто-то, похожий на запоздалого гостя, появится из-за угла, тихонько свистнуть, дав таким образом отцу возможность успеть расстелить дорожку в прихожей, — скатав, он вечно клал ее в такое место, что в потемках нелегко было найти. Насколько лучше помогать чистить ножи или бегать с различными поручениями, чем все утро зубрить французские глаголы, неправильность которых может свести с ума, или заниматься бессмысленными подсчетами, определяя, сколько времени потребуется X, идущему со скоростью четыре с четвертью мили в час, чтобы догнать У, который, хоть тресни, больше трех с половиной миль в час пройти не может, зато он вышел на два и три четверти часа раньше X, и где решение чисто формальное, поскольку ничего не известно, как скоро X и У захотят пить и кто дольше выдержит!

Да и отец с матушкой относились к этому легко, со смехом; никогда я не слышал, чтобы они жаловались на жизнь. Ибо всегда брезжил утренний свет надежды, а разве узник, бежавший из темницы, продираясь сквозь терновые заросли, будет плакать об исцарапанных локтях и ободранных коленках, когда сквозь чащу наконец-то блеснул луч солнца?

— Вот уж никогда не думала, — сказала матушка, — что заботы по хозяйству отнимают так много времени. Когда мы опять наймем прислугу, то надо будет постараться сделать так, чтобы она не вертелась целый день, как белка в колесе, а могла бы отдохнуть. Правильно я говорю, Льюк?

— Очень правильно, — ответил отец. А еще я тебе вот что скажу. Когда будем переезжать в новый дом, потребуем, чтобы хозяин сделал мраморные ступеньки у крыльца. По мрамору прошелся мокрой тряпкой — и никакой тебе грязи!

— Или мозаичная плитка.

— Можно и плитку, — согласился отец. — Но мрамор лучше, не у каждого он есть.

Лишь однажды набежала тучка. Было это в субботу. Матушка за обедом сказала отцу:

— Оставь немного жаркого на ужин, Льюк, еще будет омлет.

Отец отложил ложку.

— Омлет?

— Да, — сказала матушка. — Решила попробовать еще раз.

Отец полез за кухонный шкаф — мы почти всегда обедали на кухне, чтобы не бегать туда-сюда с тарелками, — и достал огромный колун.

— Льюк, ради Бога, зачем тебе топор? — спросила матушка.

— Будем рубить омлет, — ответил отец.

Матушка разрыдалась.

— Ну что ты, Мэгги… — сказал отец.

— Да, в прошлый раз омлет получился, как подметка, — сказала матушка. — Но я не виновата, это все плита, и ты сам это знаешь!

— Милая моя, — сказал отец. — Да я ведь пошутил.

— Хорошенькие шуточки! — сказала матушка. — Вот уж не ожидала от тебя.

Сказать по правде, матушка вообще не любила, когда над ней подшучивали. Впрочем, стоит над этим задуматься, как приходишь к выводу, что здесь она ничем не отличается от других женщин, как, впрочем, и от мужчин.

Мы с отцом быстро подружились — приятеля моложе него мне было не сыскать. Иногда мне казалось, что и матушка молода; позже я познакомился со своими ровесниками — мальчиками и девочками, но они росли, а отец не менялся. Волосы на висках седели, на лице появлялись складки и морщины; особенно много их собиралось около рта. Но глаза его оставались глазами мальчишки, смех его оставался смехом мальчишки, сердце его оставалось сердцем мальчишки. Нетрудно было найти с ним общий язык.

На узкой полоске земли, именуемой садом, мы играли в крикет — правила игры придумали сами, приспособив классический вариант к условиям местности. Например, высокие подачи были строжайше запрещены — можно было угодить мячом в окно соседям; запрещались и подачи в поле, но уже по другой причине — пока подающий и принимающий пробираются через весь дом на улицу, мячика уже ищи-свищи: попробуй-ка отобрать его у шайки уличных головорезов — они считали его даром небес. Иногда утром спозаранку мы шли через болото купаться в речушке, впадающей в Темзу, но дно там было плохое, и, придя домой, приходилось изрядно потрудиться, чтобы отмыть ноги. А бывало — правда, очень редко, — мы садились на поезд, доезжали до Хакни,[12] переходили через мост, нанимали лодку и катались по реке Ли; случалось, мы добирались до самого Пондерс-Энда.

Но все эти развлечения были вечно сопряжены с какими-то трудностями, и куда чаще мы просто подолгу гуляли. В те времена даже в окрестностях Плейстовских болот попадались живописные уголки. То здесь, то там склоняли свои ветви к земле развесистые вязы. Еще стояли утопающие в зелени старинные постоялые дворы, со всех сторон окруженные безобразными домами, и, если особенно не вертеться, то, сидя под дубом и потягивая пивко из кружечки, ты сразу же забывал, что за оградой тянутся унылые улицы и дымят черные трубы. Во время наших прогулок отец любил разглагольствовать; он делился со мной своими безумными, обреченными на провал планами; мы обсуждали, какую квартиру мне снимут в Оксфорде, какие дисциплины я стану изучать, каким видом спорта мне следовало бы заняться, причем говорил он об этих вещах с такой непоколебимой уверенностью, что я начал считать свое заключение в этой кирпичной темнице явлением временным, делом каких-то жалких месяцев.

Как-то, обсуждая радужные перспективы, ожидающие меня, смеясь и шутя, мы шли по оживленным улицам, и я передал ему слова, которые мне как-то сказала матушка, — давным-давно, так, по крайней мере, мне казалось: жизнь — как камень, сорвавшийся с вершины, — сначала он катится медленно, а потом все набирает бег; мы сидели с ней на мху у подножия башни старого Джекоба, и вот что она сказала: «Отец наш — принц; он борется не на жизнь, а на смерть с драконом по имени Бедность, чтобы вызволить нас из замка, который называется „Трудные времена“».

Отец рассмеялся, и его мальчишеское лицо засияло от удовольствия.

— А она права, Пол, — прошептал он, взяв меня за руку — приходилось разговаривать шепотом, так как улица, по которой мы шли, была битком набита людьми, но я-то знал, что ему хотелось кричать. — Я его одолею, я убью его! Отец размахивал тростью, прохожие смотрели на него во все глаза — должно быть, принимали за сумасшедшего. — Я собью засовы с железных ворот, и вы выйдете на свободу! Я спасу вас, да поможет мне Бог, спасу!