Я нахожу, что сегодня суббота, а Б. уверяет, что только пятница. Но я твердо помню, что три раза брал холодную ванну со дня нашего отъезда из Обер-Аммергау, то есть среды. Если сегодня только пятница, то выходит, что я в один день взял две ванны, а это маловероятно. Вопрос этот может решиться только завтра: если будет открыта торговля, то мы будем знать, что это воскресенье и что, следовательно, сегодня суббота; если же торговля будет закрыта, то будет ясно, что завтрашний день — суббота, а нынешний — пятница.

В Оберау мы захватили с собой проводника. Он порядочно говорил по-английски и посвятил нас в свои тревоги. Я всегда думал, что проводники — народ совершенно особенный, чуждый обыкновенных человеческих чувств. Но этот, сверх моего ожидания, оказался точно таким же человеком, как мы с Б. и все другие. Это очень удивило меня, и я высказал свое удивление проводнику.

— В том-то и дело, что вы, господа туристы, смотрите на нас, проводников, как на совсем особенных людей, — с грустью отозвался наш спутник. — Вы видите в нас нечто вроде Провидения или даже чуть не агентов правительства. Когда все идет по вашему желанию, вы презрительно говорите: «К чему же нам нужен был проводник?» Если же что-нибудь у вас в пути не заладится, вы повторяете эту фразу и к презрению к нам прибавляете еще негодование. Я работаю шестнадцать часов в сутки и стараюсь всячески угодить вам, исполняя все ваши прихоти, а вы все-таки недовольны мною. Когда опоздает поезд, или выбранная вами самими гостиница окажется переполненной и для вас в ней нет места, — вы набрасываетесь на меня с обвинением в том, чего я никак не мог предотвратить. Когда я следую за вами по пятам, чтобы всегда быть к вашим услугам, вы ворчите, что я не даю вам и шагу шагнуть самостоятельно; а когда я хоть на минуту отойду от вас в сторону, вы кричите, что я отлыниваю от своих обязанностей. Вы целыми сотнями наезжаете в Обер-Аммергау, не сообщив предварительно нам о своем намерении пожаловать сюда, и прежде всего летите на телеграф сообщить в «Таймс», что здесь невозможные порядки: вы приехали, но никто из обязанных заботиться об удобствах туристов не догадался приготовить вам приличное помещение и хороший ужин.

Бывает и так: турист по телеграфу просит приготовить для него самое лучшее помещение с самым лучшим местным столом, а когда наступает момент расплаты, он ожесточенно спорит из-за цены, находя ее слишком высокою. Почти все туристы разыгрывают из себя здесь переодетых герцогов и герцогинь; притворяются, будто и понятия не имеют о вагонах второго класса, и требуют, чтобы каждому из них — или, по меньшей мере, двоим был предоставлен в полное распоряжение чуть ли не целый пульмановский вагон. Если они издали увидят наши омнибусы, то удивленно вытаращивают глаза и спрашивают, что это за штуки. Предложить туристу прокатиться в такой «штуке» — значит нанести ему самое тяжкое оскорбление…

Туристу, желающему проехаться по нашим горам, непременно подавай самую удобную карету с лакеем на запятках. В театре каждый из туристов требует самое лучшее место. Места в восемь и шесть марок нисколько не хуже десятимарочных, последних только меньше, но турист почувствует себя крайне оскорбленным, если ему предложить не самое дорогое место. Если бы аммергауские поселяне догадались брать по десяти марок за место в своем театре, то туристы были бы очень довольны; но эти двуногие барашки не умеют брать такую же цену за второй и за третий ряд, как за первый. Они так еще глупы, что не видят своей пользы и не понимают, как нужно действовать по отношению к туристам.

Проводник говорил горькую правду относительно туристов, в особенности английских. В самом деле, мои путешествующие земляки, а наипаче землячки ведут себя на континенте так непозволительно, что нисколько не удивительно, если иностранцы о нас самого дурного мнения. И действительно, трудно представить себе что-нибудь более карикатурнее английской путешественницы. Она, как и ее достойная сестра американка, в одно и то же время груба и самоуверенна, беспомощна и мелочна, до крайности эгоистична, вечно всем недовольна и, вообще, во всех смыслах крайне несносна. Говорю это по чистой совести, будучи сам англичанином.

Из Обер-Аммергау мы выехали в омнибусе, в компании трех наших соотечественниц и их спутника, из которого эти привередливые дамы вымотали, по-видимому, всю душу. Они всю дорогу невыносимо ныли по поводу того, что их заставили ехать в омнибусе. Казалось, это было для них кровной обидой, которую они и вымещали на чем только могли.

Конечно, на свете есть немало женщин, которые милы и приятны, добры и великодушны, непритязательны и бескорыстны, сострадательны к другим и самоотверженны — и все при таких условиях, когда, кажется, и ангел лишился бы своей кротости, но — увы! — еще больше таких особ, которые под громким титулом скрывают самые низменные свойства. Не обладая врожденным достоинством, они стараются заменить его грубостью, а благородное самообладание смешивают с шумною хвастливостью и требовательностью.

Таких особ вы можете встретить на всех общественных собраниях, где они всегда проталкиваются на первые места. В картинных галереях эти особы заслоняют своими чудовищными головными сооружениями картины так, что никому другому ничего не видно из-за этих сооружений, и пронзительными голосами выкрикивают свои пошлые критические замечания, воображая, что эти замечания блестят умом и знанием. Они же, нисколько не стесняясь, громко переговариваются между собою в театрах во время представления, среди которого обыкновенно являются в свои ложи с таким шумом, чтобы вся публика обратила на них внимание; с таким же треском, стуком и громогласным говором уходят, не дождавшись даже антракта. Дома они занимаются только тем, что насмехаются над всем и всеми. В трамваях (да, эти особы, так важничающие за границей, у себя на родине очень экономны и трамваями вовсе не пренебрегают) они ширятся на три места, безжалостно заставляя стоять падающую от усталости бедную модистку с тяжелыми картонками, пожертвовавшую последним, может быть, пенни, чтобы хоть немного отдохнуть в вагоне трамвая. Они же потом жалуются в газетах и журналах на то, что умерло рыцарство!

Пока я писал эти страницы, Б. все время смотрел на них через мое плечо. И вот Б., следя за моим писанием, нашел нужным заметить, что в моем отзыве о наших соотечественницах видно влияние немецкой кислой капусты и не менее кислого вина, истребленных мною в слишком больших количествах.

— Ты ошибаешься, мой друг, — с живостью возразил я, — жестоко ошибаешься! Если что-нибудь немецкое и повлияло в дурную сторону на мою пылкую любовь к человечеству вообще, а к его прекрасной половине в частности, то виной этому исключительно немецкие соборные церкви, картины и скульптура.

Что же касается немецких картин и скульптур, то уверен, что ни одному из наших великих критиков по искусству не могут так опротиветь эти произведения кисти и резца, как они опротивели мне.

В Мюнхене несколько собраний пластических искусств, и мы с Б. чуть ли не по целому дню посвятили каждому из них. Вообще, мы вначале проявили большое усердие в обозревании местных сокровищ искусства, подолгу стояли пред каждым размалеванным полотном, горячо обсуждали его достоинства и недостатки, конечно, с нашей собственной точки зрения. Таким самостоятельным людям, как мы, полагается восторгаться или негодовать по руководству; это пускай делают другие.

Я обыкновенно находил, что данное произведение «плоско», между тем как Б. утверждал, что оно только выполнено не по всем правилам художественной техники. Слыша такие рассуждения, публика могла подумать, что мы настоящие знатоки, и воспользоваться нашими рассуждениями как авторитетными.

Проторчав минут десять пред полотном, мы пятились от него на такое расстояние и на такой пункт, с которых получается «полный вид» на картину. При этом попятном движении мы часто наступали на ноги стоящей за нами публики, но это мало нас тревожило, мы продолжали свою едкую критику. В конце концов мы снова подходили к полотну, но уже вплоть и, чуть не водя по нему носом, «разбирались в деталях».