Мисс Эванс милостиво приняла это извинение и прошла дальше, а Чарльс стоял и смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась в долине. Это было началом всего. Я говорю все в том смысле, в каком понимали мир Чарльс и Миванвей.

Спустя шесть месяцев они были мужем и женой, правильнее говоря, мальчиком и женушкой.

Сибон старший советовал подождать, но не мог справиться с нетерпением своего младшего товарища. Достопочтенный мистер Эванс, подобно всем теологам, имел достаточное число незамужних дочерей и очень ограниченный доход, и поэтому не видел никакой надобности отстрочить брак.

Медовый месяц был проведен в Новом Лесу. Это было первой ошибкой. Новый Лес очень неприятен в феврале, а они выбрали самое скучное место, какое можно было найти. Недели две в Париже или Риме было бы гораздо лучше. До сих пор им не о чем было говорить, кроме любви, а об этом они переписывались и говорили всю зиму. На десятое утро Чарльс зевнул, а Миванвей поплакала об этом в своей собственной комнате. На шестнадцатый вечер Миванвей, будучи в очень раздражительном настроении и недоумевая, отчего попросила Чарльса не трогать ее волос, а Чарльс, онемевший от удивления, вышел в сад и поклялся всеми звездами, что он никогда не станет гладить Миванвей по голове, пока жив.

Одну глупость они ухитрились сделать еще до начала медового месяца.

Чарльс, по примеру очень молодых влюбленных, серьезно попросил Миванвей положить на него какой- нибудь обет. Ему хотелось сделать что-нибудь великое и благородное, чтобы доказать свою преданность. Битье? с драконом — было в его уме, хотя он и не знал этого. О драконах, конечно, подумывала и Миванвей, но, к несчастью для влюбленных, драконов не было. Миванвей, однако, подумала и решила, что Чарльс должен перестать курить. Она поговорила об этом со своей любимой сестрой, и девушки ничего другого не могли придумать.

Лицо Чарльса вытянулось. Он предложил найти что-нибудь более геркулесовское, какую-нибудь жертву более достойную, чтобы положить ее к ногам Миванвей. Но Миванвей сказала свое слово. Она, может быть, придумает и другую задачу, но, во всяком случае, запрещение курить останется в силе.

Таким образом, табак, добрый ангел всех людей, перестал приходить учить Чарльса терпению и любезности, и он сделался нетерпеливым и эгоистичным.

Они заняли квартиру в предместье Нью-Кастля. Это тоже было для них несчастьем, потому что общество было невелико и немолодо и, следовательно, они должны были больше всего зависеть друг от друга. Они мало знали жизнь, еще меньше друг друга и совершенно не знали самих себя. Конечно, они ссорились, и каждая ссора оставляла более или менее чувствительные раны. Около них не было ни одного доброго, опытного друга, который бы мог посмеяться над ними. Миванвей записывала свои горести в толстую тетрадку, которая еще более усиливала ее печаль; каждый раз, когда она писала, ее красивая глупая головка склонялась на ее полные ручки, и тетрадка, которую следовало бы бросить в огонь, становилась мокрой от слез, а Чарльс после конца дневной работы и ухода служащих оставался в своей неуютной конторе и раздувал мелкие неприятности в целые несчастья. Конец наступил в один прекрасный вечер после обеда, когда в пылу глупой ссоры Чарльс надрал уши Миванвей. Это был очень неджентльменский поступок, и он от души устыдился самого себя, как только это сделал. Единственным его оправданием была красота его жены, благодаря которой все, кто был около нее, портили ее с самого детства. Миванвей убежала в свою комнату и заперлась на замок. Чарльс побежал за ней, чтобы извиниться, но прибежал как раз вовремя, чтобы увидать, как перед его самым носом заперли дверь. Он только дотронулся до нее, но Миванвей это показалось целым ударом.

— Так вот до чего дошло! Вот конец любви мужчины!

Она провела полночь над своей драгоценной тетрадкой, утром сошла вниз, чувствуя себя еще хуже, чем вечером.

Чарльс целую ночь ходил по улицам Нью-Кастля и все-таки не успокоился. Он встретил ее извинением, а это было плохой тактикой, и Миванвей, само собою разумеется, ухватилась за его извинение, чтобы опять начать ссору. Она объявила ему, что ненавидит его; он намекнул ей, что она никогда его не любила, а она сказала, что он ее никогда не любил.

Если бы около них был кто-нибудь, кто бы мог посоветовать им позавтракать, буря, вероятно, пронеслась бы мимо. Но соединенные действия бессонной ночи и пустого желудка оказались для них крайне несчастливыми. Из их уст вылетали отравленные слова. Каждый думал, что он говорит то, что хочет сказать. В этот день Чарльс отправился из Гуля на

Мыс Доброй Надежды, и в этот же вечер Миванвей приехала в отцовский дом в Бристоле с двумя чемоданами и коротким сообщением о том, что она и Чарльс расстались навсегда. На следующее утро у обоих на уме были сладкие речи, но это следующее утро как раз на 24 часа опоздало для того, чтобы их сказать.

Спустя восемь дней, корабль Чарльса столкнулся во время тумана около португальского берега с другим кораблем и, как предполагалось, все бывшие на нем погибли. Миванвей прочла его имя в списке утонувших. Ребенок в ней умер, и она почувствовала себя женщиной, которая глубоко любила и которая не полюбит вновь.

Однако, благодаря счастливой случайности, Чарльс и еще один человек были спасены небольшим купеческим кораблем и отвезены в Алжир.

Там Чарльс узнал о своей предполагаемой смерти и у него явилась мысль оставить это сообщение неопровергнутым. Это разрешало задачу, которая его беспокоила. Он мог положиться на то, что его отец позаботится, чтобы его собственное небольшое состояние, быть может, даже с некоторой прибавкой, было передано Миванвей и она, если захочет, сможет вновь выйти замуж. Он был уверен, что она его не любила и прочла известие о его смерти с чувством значительного облегчения. Она начнет новую жизнь и совершенно забудет его.

Он продолжал свое путешествие к Мысу Доброй Надежды и, добравшись туда, быстро занял превосходное положение. Колония была еще очень молода и инженеров там встречали с удовольствием, а Чарльс знал свое дело. Жизнь здесь показалась ему интересной и веселой. Трудная и опасная работа подходила к его настроению, и время проходило быстро; но думая, что он может забыть Миванвей, он не принял во внимание своего собственного характера, который в самом основании был характером джентльмена. На уединенных вершинах он только и думал о ней. Воспоминания о ее красивом лице и веселом смехе возвращались к нему во всякий час; иногда он бранил ее, но это только значило, что он скучает по ней; сердился же он только на себя и на свою собственную глупость. С такого далекого расстояния ее нетерпеливый характер и ее капризы становились только украшением, и если мы посмотрим на женщину, как на человеческое создание, а не как на ангела, то станет ясным, что он потерял очень милую и достойную любви женщину. О, если бы она теперь была около него, теперь, когда он стал человеком, способным оценить ее, а не глупым, эгоистичным мальчиком! Эта мысль появилась у него, когда он сидел и курил у дверей своей палатки. А затем он начал жалеть о том, что звезды, которые смотрели на него, не были теми звездами, которые смотрели на нее. Это было бы хоть небольшим утешением, так как люди становятся более сентиментальными, когда они делаются старше, по крайней мере, некоторые из нас, и притом не самые глупые.

Однажды ночью он видел во сне очень ясно, что Миванвей пришла к нему и протянула ему руку. Он взял ее, и они примирились. Он стоял на скале, где в первый раз встретил ее, и один из них отправлялся в далекий путь, хотя он и не знал, кто именно. В городах люди смеются над снами, но вдали от цивилизации мы более охотно прислушиваемся к странным сказкам, которые нашептывает природа.

Чарльс Сибон вспомнил об этом сне, когда проснулся утром и подумал: она умирает и пришла проститься со мною. Он решил тотчас же возвратиться в Англию, думая, что, может быть, если он поторопится, то приедет вовремя, чтобы поцеловать ее. В этот день, однако, он не мог поехать, потому что у него на руках была работа, а Чарльс Сибон, хотя и влюбленный, сделался человеком, который знал, что работой нельзя пренебрегать ради влечения сердца.