— Ты смелее меня, отец, — прошептала она, целуя его в лоб, и эта нежная ласка напомнила ему легкое прикосновение листа, падающего с ветки в тихий осенний день.

Камин медленно остывал, а Джекоб Уэлз все рассказывал Фроне о ее бабушке и о могучем Уэлзе, который вел великую одинокую борьбу и умер в самом разгаре битвы в городе Сокровищ.

Глава XVIII

«Кукольный дом» прошел с большим успехом. Миссис Шовилль в таких преувеличенных выражениях изливала свой восторг, так рассыпалась в похвалах, что Джекоб Уэлз, стоявший поблизости, бросил кровожадный взор на ее полную белую шею и невольно сжал пальцы, точно чувствуя, как они впиваются в ее горло. Дэв Харней тоже восторгался спектаклем, но при этом выражал сомнения насчет здравомыслия Норы и клялся всеми своими пуританскими богами, что Торвальд самый длинноухий осел на всем земном шаре. Даже мисс Мортимер, ярая противница всей школы Ибсена, признала, что исполнители искупили недостатки автора, а Мэт Маккарти объявил, что он нисколько не осуждает «милушу Нору», хотя тут же по секрету заметил комиссару по золотым делам, что веселая песенка или танец не испортили бы спектакля.

— Разумеется, девочка права, — доказывал он Харнею, следуя по пятам за Фроной и Сэн Винсентом. — Непромокаемые сапоги.

— К чертовой бабушке непромокаемые сапоги! — гневно воскликнул Мэт.

— Говорю вам, — невозмутимо продолжал Харней, — что калоши невероятно поднимутся в цене ко времени разлива. Три унции за пару! Можете смело вложить в это дельце свои денежки. Теперь их можно скупить по одной унции за пару и заработать две унции чистых. Комбинация первый сорт, Мэт, деньги в кармане.

— Черт бы вас побрал с вашими комбинациями! У меня из головы не выходит эта милуша Нора.

Они попрощались с Фроной и Сэн Винсентом и направились к казино, продолжая спор под звездами.

Грегори Сэн Винсент громко вздохнул.

— Наконец-то.

— Что наконец? — спокойным голосом спросила Фрона.

— Наконец-то я могу сказать вам, как вы прекрасно играли. Последнюю сцену вы провели восхитительно, так правдиво и искренно, что мне казалось, будто вы действительно навсегда уходите из моей жизни.

— Какое несчастье!

— Не смейтесь, это было ужасно!

— В самом деле?

— Уверяю вас. Я представил себе, что все это происходит со мной. Вы были не Нора, а Фрона, и я не Торвальд, а Грегори. Когда вы уходили в шляпке и пальто с дорожным чемоданом в руке, мне казалось, что у меня не хватит сил докончить роль. А когда дверь захлопнулась и вы исчезли, меня спас только занавес. Он вернул мне сознание действительности, иначе я бросился бы за вами на глазах у всей публики.

— Странно, до какой степени человек может проникнуться изображаемой ролью, — заметила Фрона.

— Или, может быть… — начал Сэн Винсент.

Девушка не ответила, и они некоторое время шли молча. Фрона все еще находилась под впечатлением этого вечера и возбуждения, пережитого во время спектакля. К тому же она читала между строк в словах Сэн Винсента и невольно смущалась и робела, как робеет всякая женщина, предчувствуя объяснение в любви.

Ночь была ясная, холодная, правда, не слишком — не более 40° ниже нуля, — и земля купалась в мягком разлитом потоке света, источником которого были не звезды и не луна, странствовавшая в это время где-то над другим полушарием. От юго-востока к северо-западу по краю горизонта тянулась бледно-зеленая полоса, и от нее-то исходило это тусклое сияние. Вдруг белый сноп света, точно луч прожектора, прорезал небо. Ночь в одно мгновение превратилась в призрачно-бледный день, который тотчас же окунулся в еще более непроглядную тьму. Но на северо-востоке бесшумное движение все усиливалось. Сияющий зеленоватый газ пришел в брожение, он кипел, вспыхивал пламенным смерчем, снова опадал и протягивал огромные, бесформенные щупальца к верхним слоям эфира. Циклопическая ракета расколола своим пламенным зигзагом небо от горизонта до зенита и в торопливом бегстве скрылась за темной гранью земли. Свет не мог, казалось, одолеть темноты ночи, и она безжалостно гасила его. Однако он то и дело вспыхивал снова, все ярче, все сильнее, все ослепительнее. Щедро рассыпая вправо и влево лучезарные потоки, он залил своим великолепием зенит и перекатился дальше, к противоположному краю горизонта. Победа! Сверкающий мост грандиозной аркой осенил темный купол.

В тот момент, когда свершилось это пылающее торжество, мертвое молчание, царившее на земле, вдруг огласилось протяжным, монотонным воем десяти тысяч волкодавов, изливавших свою скорбь и неутолимую животную тоску. Фрона вздрогнула, и Сэн Винсент обнял ее за талию. Она почувствовала это прикосновение, и легкая внутренняя дрожь смутного наслаждения пробежала по ее телу. Она не сделала движения, чтобы освободиться. Волкодавы продолжали выть, заря пылала над их головами, и Фрона чувствовала, как он все сильнее прижимает ее к себе.

— Нужно ли мне говорить?

Она в истоме склонила голову на его плечо, и они вместе устремили глаза на пылающую арку, в которой тонули звезды. Бурля, вздымаясь и пульсируя в каком-то диком ритме, лучезарный поток залил весь свод. Балдахин неба превратился в огромный ткацкий станок, на котором, смешивая царственный пурпур и глубокий изумруд морской волны, сплетались и переплетались ослепительный уток и сверкающая основа, пока, наконец, нежнейший из тюлей, переливающаяся всеми цветами ослепительная ткань не повисла воздушным покровом над изумленной ночью.

Но вдруг дерзкая черная рука разорвала это кружево. Арка рассыпалась в стыдливом смущении. Черные пропасти зазияли, стали расти и сливаться. Разъединенные массы радужных красок и гаснущего пламени робко склонились к горизонту. И купол ночи, огромный и невесомый, снова повис над землею; одна за другой загорелись звезды, и где-то внизу завыли волкодавы.

— Я так мало могу предложить вам, дорогая, — сказал мужчина с едва заметным оттенком горечи, — полную превратностей долю скитальца-цыгана.

И женщина, прижав его руку к своему сердцу, повторила слова, которые сказала до нее одна из ее великих сестер: «Палатка и корка хлеба с тобою, Ричард».

Глава XIX

Хоу-Ха была всего-навсего простой индианкой, отпрыском многих поколений, питавшихся рыбой и мясом плотоядных, и психика ее отличалась такой же грубостью и простотой, как и кровь. Но продолжительное соприкосновение с белыми дало ей некоторое представление об их взглядах на вещи. Индианка научилась прекрасно понимать своих белых господ, хотя нередко презрительно ворчала на них в душе. Десять лет назад она поступила кухаркой к Джекобу Уэлзу и с тех пор неизменно служила ему в той или иной роли. И вот, когда однажды, в хмурое январское утро, она открыла парадную дверь в ответ на громкий стук молотка, даже ее уравновешенная и ко всему привычная душа пришла в смятение при виде неожиданного гостя. Обыкновенный человек — мужчина или женщина — пожалуй, не так-то легко было определить с первого взгляда личность посетителя. Но наблюдательность Хоу-Ха и ее память выработались в суровой школе, где малейшая рассеянность карается смертью, а наградой за осторожность является жизнь.

Хоу-Ха осмотрела с головы до ног женщину, стоявшую перед ней. Сквозь густую вуаль она с трудом различала блеск глаз, капюшон парки скрывал волосы, а сама парка — очертания фигуры незнакомки. Но Хоу-Ха не торопилась и снова занялась осмотром, на этот раз начав с ног до закутанной головы. Сомнений не было — она знала эту женщину. Глаза Хоу-Ха потускнели, когда она углубилась в несложные извилины своего мозга, обозревая простые полки, молчаливо нагруженные впечатлениями скудной жизни. Никакого беспорядка, никакого смешения понятий, полное отсутствие неясных и расплывчатых отпечатков сложных эмоций, спутанных теорий и ошеломляющих абстракций, — ничего, кроме простых фактов, аккуратно расклассифицированных и удобно расположенных. В один момент она безошибочно выбрала и сопоставила некоторые воспоминания из запасов прошлого, и тьма, окутывавшая незнакомку, немедленно рассеялась. Хоу-Ха уже знала, кто она, какова ее жизнь, внешность и история.