Выслушав ее рассказ, я побежал искать Луиса, боясь, что потерял мою первую любовь, едва увидев ее. Но на Луиса можно было в этом отношении положиться. Ее звали Хейди. Он узнает, где она живет. Она каждый день, идя в школу Лафайета или возвращаясь оттуда, проходила мимо мастерской кузнеца, у которого он работал. Больше того, он уже несколько раз видел ее в компании с другой ученицей той же школы, Руфью; и, наконец, Нита, у которой мы всегда покупали леденцы в мелочной лавочке, подруга Руфи. Нужно было первым делом пойти в мелочную лавочку и уговорить Ниту передать Руфи записку для Хейди. Если это получится, то мне останется только написать записку.

Так все и вышло. Мне довелось узнать свидания украдкой, на полчаса, познать все сладкое безумие юношеской любви. Есть в мире любовь, более сильная, чем эта, но нежнее ее нет ничего. Как сладко вспоминать про нее! Никогда ни у одной девушки не бывало более робкого поклонника, чем я, несмотря на то что я так рано узнал всю грязь мира и вел когда-то такую бурную жизнь. Я совершенно не знал девушек. Я, которого нарекли Принцем устричных пиратов; я, пускавшийся один в свет и живший как взрослый мужчина среди взрослых мужчин; я, который мог управлять судном в туман и в бурю, зайти в любой притон в приморском квартале и принять деятельное участие во всякой начинающейся драке или с шиком подозвать всех сидевших в кабаке к стойке, — я не знал, что можно сказать, как нужно действовать с этой тоненькой девчоночкой в коротенькой юбке, которая ничего не знала о жизни и незнание которой в этой области могло сравниться лишь — я так думал — лишь с моей житейской мудростью.

Помню, как мы сидели вдвоем на скамейке под звездным небом. Между нами было пространство в добрый фут шириной. Мы сидели вполоборота друг к другу, опершись на спинку скамейки; раз или два наши локти соприкоснулись. Я утопал в блаженстве, я говорил с ней, осторожно выбирая слова, чтобы как-нибудь не оскорбить ее нежный слух, но все время я мучительно старался понять, чего она от меня ждет. Чего может ждать молоденькая девушка от юноши, сидящего с ней рядом на скамейке и пытающегося проникнуть в тайны любви? Что я должен сделать? Должен ли я поцеловать ее? Хочет ли она, чтобы я сделал такую попытку? А если она ждет именно этого, а я этого не сделаю, что она подумает обо мне?

Ах, она была мудрее меня — теперь я это знаю — эта невинная женщина, ребенок в коротенькой юбке. Она часто встречалась с мальчиками. Она показывала мне, что я ей нравлюсь, всеми способами, которые может позволить себе девушка. Она сняла перчатки и держала их в руке. Помню, как она, в шутку наказывая меня за что-то сказанное мною, смело и непринужденно начала похлопывать меня по губам этими перчатками. Я чуть не потерял сознание от восторга. Более чудесного ощущения я никогда в жизни не испытал. Помню даже еле заметный запах духов, которыми были надушены ее перчатки: я вдыхал его, когда они касались моих губ.

И вдруг началось мучительное раздумье и сомнение. Не схватить ли мне эту ручку, размахивавшую надушенными перчатками, которые только что коснулись моих губ? Осмелюсь ли я тут же поцеловать ее или обнять за талию? Решусь ли я хотя бы сесть поближе к ней?

Ничего я не осмелился сделать. Так-таки ничего и не сделал. Я просто сидел и любил ее — любил от всей души. И мы на этот раз расстались без поцелуя. Помню, когда я поцеловал ее впервые; это было в другой раз, тоже вечером, при прощании, великий это был миг, когда я, наконец, собрался с духом и решился. В общем мы с ней виделись украдкой всего раз двенадцать и обменялись каким-нибудь десятком поцелуев — юношеских поцелуев, коротких, невинных, вселявших в нас самих удивление. Мы никогда не ходили вдвоем, даже на утренний концерт. Один раз мы съели на пять центов леденцов, но я твердо верил, что она меня любила. Знаю, что я-то безусловно любил ее, больше года мечтал о ней, и память о ней мне дорога до сих пор.

Глава XIX

Когда я бывал в обществе непьющих людей, о выпивке и не помышлял. Луис не пил. Ни ему, ни мне это было не по средствам, но — и это еще более знаменательно — у нас и желания не было выпить. Мы были вполне здоровыми и нормальными юношами. Если бы нас тянуло выпить, мы ухитрились бы пить, даже не имея денег.

Каждый вечер, закончив рабочий день, мы, умывшись, переодевшись и поужинав, встречались где-нибудь на углу или в мелочной лавке. Но вскоре закончились теплые осенние дни, а в холодные морозные вечера или в сырую погоду, когда сверху сыпал мелкий дождичек, угол являлся крайне неудобным местом для встреч. В мелочной же лавке печки не было. Нита — или кто бы там еще ни прислуживал покупателям — убегала при первой возможности в натопленную комнату при магазине. Туда мы не допускались, а в самой лавке стоял такой же холод, как и на улице.

Мы с Луисом начали обсуждать положение. Оставался один исход — кабак, место сбора для всех мужчин, то место, где они сталкивались с Джоном Ячменное Зерно. Как памятен мне этот мокрый и ветреный день, когда мы с Луисом, дрожа от холода (на пальто у нас не хватало денег), отправились искать себе подходящий трактирчик. В трактире всегда бывает тепло и уютно. Мы с Луисом шли туда вовсе не потому, что нам захотелось выпить. А между тем мы знали, что кабак — не благотворительное учреждение. Нельзя было сидеть там часами, не заказав чего-нибудь.

Денег у нас было очень мало. Жалко было тратить их, ведь на них можно было прокатиться в трамвае с кем-нибудь из знакомых девушек (когда мы гуляли одни, то на трамвай денег не тратили, а всегда ходили пешком). Понятно, что, попав в трактирчик, мы старались получить как можно больше удовольствия за свои деньги. Мы потребовали колоду карт, сели за стол и битый час играли в экрю; за этот час Луис угостил пивом один раз, и я один раз; пиво было самым дешевым напитком — кружка пять центов. Какая расточительность! Как нам было жаль этих денег!

Мы начали разглядывать посетителей. Это были преимущественно пожилые или среднего возраста рабочие. Большинство из них были немцы, держались они отдельными группами, и все, очевидно, давно знали друг друга. С ними у нас не могло быть ничего общего. Мы единодушно забраковали этот трактир и вышли расстроенные оттого, что зря потеряли вечер и истратили двадцать центов на совершенно ненужное нам пиво.

Наши поиски продолжались еще несколько дней; наконец, мы забрели в «Националь», на углу Десятой и Франклинской. Здесь общество было более подходящее. Луис нашел двух-трех знакомых, я тоже встретил несколько старых товарищей — своих соучеников по школе, с которыми дружил, будучи еще маленьким мальчиком в коротеньких штанишках. С ними мы начали вспоминать старину и расспрашивать друг друга, что сталось с тем, что поделывает другой. Разумеется, беседа велась за стаканчиком. Они угощали нас, и мы пили. Затем, согласно неписаному кодексу, настала наша очередь угощать. Это уже было чувствительно — это означало, что придется за один присест кинуть на прилавок центов сорок — пятьдесят.

Вечер прошел быстро и очень оживленно, но мы окончательно обанкротились. Карманные деньги, припасенные на целую неделю, целиком исчезли. Все же мы решили, что будем посещать только «Националь», но дали себе слово быть осмотрительнее с угощением. До конца недели приходилось экономить пожестче. Даже на трамвай не оставалось ни гроша. Пришлось отменить прогулку с двумя девушками из Западного Окленда, с которыми мы собирались завести роман. Мы договорились встретиться с ними на другой день в городе, а теперь у нас не хватало денег даже на то, чтобы довезти их домой. Как и многим, попадающим в затруднительное финансовое положение, нам приходилось исчезнуть на время из вихря светской жизни — по крайней мере, до субботы, дня получки. Поэтому мы с Луисом стали назначать друг другу свидание в какой-то конюшне, где мы сидели, подняв воротники и стуча зубами, затем играли в экрю в казино в ожидании, пока не пройдет время нашего отшельничества.