— Все это чертовски нелепо! — вслух пробормотал Пламенный.

Он поглядел на обнаженные холмы и представил себе, какая масса леса здесь истреблена. Здесь, на высоте птичьего полета, ему стала ясна вся чудовищная бестолочь этой лихорадочной работы. Всюду и везде видна была величайшая неприспособленность, неумение рационально работать. Каждый работал только для себя, и в результате получился хаос. На самых богатых участках приходилось затрачивать один доллар, чтобы выкопать два; а на каждый доллар, извлеченный этим лихорадочным, нелепым методом, один доллар безнадежно оставался в земле. Еще один год, и большинство участков будет разработано, а количество извлеченного золота, в лучшем случае, будет равно тому, что останется в земле.

Организация! Вот что здесь было необходимо — решил он; его живому воображению уже представился Эльдорадо-Крик в руках одной мощной компании, знающей свое дело, захватившей реку от устья до истоков и от одной горной вершины до другой. Даже оттаивание паром — способ, еще не использованный, — казалось ему лишь вспомогательным средством. Здесь нужно было поставить гидравлические машины в долинах и по берегам, а на дне реки пользоваться золоточерпательными машинами, какие, как он слышал, работают в Калифорнии.

Вот где можно было сыграть вкрупную! Раньше он недоумевал, чем руководствуются Гугенхаммеры и крупные английские концерны, посылающие сюда своих экспертов, которым они прекрасно платят. Так вот каковы были их планы! Вот почему подбивали они его продать уже разработанные участки! Они предоставляли мелким золотопромышленникам выгрести из земли все, что те смогут. Они знали — на их долю останется в земле немало миллионов.

И глядя вниз на дымящийся ад, где шла беспорядочная работа, Пламенный начертал план новой игры — игры, в которой Гугенхаммеры и все остальные должны будут с ним считаться. Но вместе с творческой радостью он ощутил какую-то усталость. Долгие годы в полярных краях его утомили. В нем разгорелось любопытство: что же делается во внешнем мире, в том великом мире, о каком он знал только понаслышке? Несомненно, там можно было вести игру. Игорный стол был больше, чем здесь, — почему бы ему со своими миллионами не сесть за него и не взять карт? В этот день, на склоне Скукум-Хилл, он решил сыграть на последние крупные клондайкские козыри и уехать на юг.

Однако игра отняла немало времени. Он разослал надежных агентов по следам крупных экспертов, и везде, где покупали они, покупал и он. Всякий раз, когда они пытались захватить разработанную реку, он становился им поперек дороги — ему принадлежали большие пространства и отдельные участки, так искусно разбросанные, что все их планы рушились.

— Я играю в открытую, чтобы выиграть, — разве я не прав? — сказал он однажды во время бурного совещания.

Последовали войны, перемирия, компромиссы, победы и поражения. В 1898 году в Клондайке находилось шестьдесят тысяч человек, и их состояния и дела колебались в зависимости от битв, какие вел Пламенный. А вкус к крупной игре все сильнее и сильнее подстрекал его.

Наконец он схватился врукопашную с великими Гугенхаммерами — и выиграл, бешено выиграл. Пожалуй, самая жестокая борьба завязалась на Офире, настоящем оленьем пастбище, ценившемся только благодаря его величине. Овладев семью заявками в самом центре его, Пламенный получил крупный козырь, и они не могли прийти к соглашению. Эксперты Гугенхаммера заключили, что ему все равно с этим делом не справиться; они предъявили ему соответствующие условия, он их принял и скупил все.

Итак, он одержал верх, но для осуществления своего плана послал в Штаты за компетентными инженерами. На Ринкэбилли, горном хребте между двумя бассейнами, он построил свой резервуар, и огромные деревянные трубы несли воду на протяжении восьмидесяти миль к Офиру. По смете, резервуар и водопровод должны были стоить три миллиона, а обошлись около четырех. Но он на этом не остановился. Были установлены мощные динамо, работы эти происходили при электрическом освещении, машины приводились в движение электричеством. Прочие старожилы, пораженные такой экстравагантностью, мрачно покачивали головами, предостерегая его, что он разорится, и отказывались помещать деньги в столь рискованные предприятия. Но Пламенный улыбался и распродавал оставшиеся городские участки. Он продал их в самый подходящий момент, в период расцвета золотого прииска. Когда он предсказывал своим старым приятелям в трактире «Олений Рог», что через пять лет нельзя будет продавать городские участки в Доусоне, а хижины пойдут на топливо, над ним смеялись. Все утверждали, что к этому времени золотая жила будет найдена. Но он продолжал идти своим путем и, не нуждаясь больше в строительном лесе, продал лесопильни. Затем он стал распродавать свои участки, разбросанные по течению различных рек, закончил водопровод, соорудил землечерпалки, ввез машины и добрался до золота Офира. И он, кто пять лет назад перешел через хребет, отделяющий бассейн Индейской реки, и путешествовал по молчаливой пустыне, навьючив поклажу на своих собак и питаясь, по индейскому обычаю, одним оленьим мясом, — слушал теперь хриплые гудки, призывающие к работе сотни его рабочих, и смотрел, как они трудятся под ослепительно белым светом дуговых ламп.

Закончив это дело, он приготовился к отъезду. Когда это стало известно, Гугенхаммеры, английские концерны и новая французская компания предложили купить Офир со всеми его машинами. Они наперебой набавляли цену, но выше всех предложили Гугенхаммеры; цена, предложенная ими, дала Пламенному миллион чистого дохода. Ходили слухи, что состояние его равняется двадцати или тридцати миллионам. Но ему одному известно было его положение: продав последний участок и собрав со стола выигрыши, он получил капитал, немногим превышающий одиннадцать миллионов.

Его отъезд был событием, перешедшим в историю Юкона вместе с прочими его подвигами. Весь Юкон был его гостем, а Доусон местом празднества. В эту последнюю ночь только он платил своим золотым песком. Никто не смел платить за выпивку. Все трактиры были открыты, на помощь измученным трактирщикам были даны свежие резервы, а напитки даром раздавались всем, кто хотел пить. Человек, отказывающийся от угощения и настаивавший на плате, рисковал быть побитым. Даже неженки и новички поднимались на защиту доброго имени Пламенного от подобных оскорблений. А среди пирующих бродил он сам — добродушный, со всеми запанибрата, хохочущий, воющий по-волчьи и славящий свою ночку. На нем были мокасины, шаровары и куртка из одеяла; наушники его развевались, а рукавицы болтались на ремне, переброшенном через плечи; черные глаза его сверкали, бронзовое лицо раскраснелось от вина. Но на этот раз он выбрасывал не крупную ставку и не все свое состояние, а только марку в игре: марок же у него было столько, что одна выброшенная не имела никакого значения.

Эта ночь затмила все, что видел когда-либо Доусон. Пламенный хотел, чтобы она навсегда осталась памятной, и старания его увенчались успехом. Добрая часть всего населения Доусона в ту ночь перепилась. Была осень, и хотя Юкон еще не замерз, но термометр показывал двадцать пять градусов ниже нуля, и температура продолжала падать. Поэтому необходимо было организовать спасательные артели, которые ходили дозором по улицам и подбирали пьяных, свалившихся в снег, ибо сон мог окончиться очень плачевно. Пламенный, по прихоти которого сотни и тысячи людей перепились в ту ночь, сам подал мысль организовать такие отряды. Он хотел, чтобы Доусон хорошо этой ночью покутил, но он не был легкомысленным и принял меры, чтобы ночь прошла без инцидентов.

Как и в былые такие же ночи, он издал приказ избегать ссор и драк, а с обидчиками пригрозил расправиться самолично. Но таковых не оказалось. Сотни преданных приверженцев следили за порядком: забияк валяли по снегу и затем укладывали в кровать.

Там, во внешнем мире, когда умирают крупные промышленные тузы, все машины на их заводах останавливаются на минуту. Но Клондайк, по случаю отъезда своего полководца, был охвачен такой веселой печалью, что в течение двадцати четырех часов никакие колеса не вращались. Даже великий Офир, где работали на жалованьи тысяча человек, застыл. Наутро после той ночи ни один человек не явился на работу.