— Почему бы и нет? Вы ведь не боитесь меня?

— Не валяйте дурака. Я думала, что кто-то из гостей мог остаться.

Огромная стеклянная дверь на террасу была открыта. Воздух был так спокоен, что пламя двух высоких желтых свечей, стоявших на небольшом столе, было ровным и высоким. Между свечами стоял букет фрезий такого же желтого цвета.

— Как тихо! Мне кажется, я даже слышу, как вертится Земля. Дни становятся длиннее, и это так чудесно, правда? Посмотрите, как сейчас светло на улице, — садясь за стол, сказала Соня, чтобы как-то прервать затянувшееся молчание.

— Это мое любимое время суток, — ответил ей Майкл доверительно, занимая свое место.

— Сумерки много значат для меня. Мне кажется, как будто что-то мягкое и необычайно ласковое окутывает мою душу после тяжелого, суматошного дня. Это вдохновляет, как музыка; насыщает душу, как живопись; согревает, как моя вера в Бога.

Зачем она вывернула свою душу наизнанку, спросила себя Соня, заметив холодный, но пронзительный и прямой взгляд Майкла. Движимая стремлением загладить этот промах, она торопливо добавила.

— Наверное, я прочла эти слова где-то и они запомнились мне. А что, все мужчины, которые были сегодня на приеме, работают в городе?

— Большинство. Мужчина должен работать.

— Но я никогда не видела здесь столько мужчин в такое время.

— Это Серена, она светский человек. После этого их беседа потекла сама собой. Начав с огромных ягод клубники, засыпанных до макушки горками сахара, они затронули спортивные события весеннего сезона; перейдя к пирогу с начинкой из голубиного мяса, желе гуавы и зеленого горошка, они обсудили новые книги; когда подали холодный, хрустящий салат из помидоров, они перешли на политику. И весь этот разговор в сознании Сони теперь тесно связался с необычайно воздушными сырными шариками — самыми ароматными, которые она когда-либо пробовала в своей жизни.

— Серена — я чувствую себя ужасно неудобно, когда так фамильярно обращаюсь к ней, но она не разрешает называть себя тетей — сказала, что вы выставили свою кандидатуру на выборах в Конгресс. Она…

Майкл Фарр улыбнулся, видя, как она колеблется, подбирая следующие слова.

— Вы, должно быть, хотите сказать, что она сказала вам также, что у меня нет никаких шансов. Время и избиратели покажут, кто прав. Я вовсе не собираюсь потом творить чудеса или переделывать весь мир, я хочу всего лишь сократить преступность, хотя бы немного. Однако борьба есть борьба — старательность некоторых политиков или инертность людей, или что-то еще — и я проиграю.

В противоположность сомнению, которое звучало в его словах, его голос выдавал в нем человека, которого ничто не остановит.

— Вы что, специально выбрали самую опасную и непопулярную линию, которую только можно найти для предвыборной кампании?

— Я надеюсь, что она станет действительно опасной для бесчестных людей. Что, эти свежие фрукты — последнее блюдо, Элкинс? — спросил он дворецкого, когда тот поставил перед ним блюдце с чахоточным персиком.

— Да, мистер Майкл. Их привезли только сегодня.

— Он подозрительно розовый. Принесите лучше кофе на террасу.

Собирается ли Майкл Фарр провести весь этот вечер с ней, гадала Соня. Минутой позже она уже сидела в низком удобном кресле, и горячий черный кофе дымился в фарфоровой чашке рядом с ней.

Прозрачные фиолетовые сумерки сгущались за багровыми холмами. Заходящее солнце окрасило горизонт на востоке в розовый и лимонно-желтый цвета. В темнеющем небе серебрился молодой месяц, и ярко сияла одинокая звезда. За кружевом железных ворот, ведущих к спортивному залу, темная гладь бассейна постепенно наполнялась отражениями медленно расцветающих в темно-синем небе звезд. В дали за озером зажглись огоньки света в домах.

В тишине слышался лишь отдаленный ритмичный плеск весел. Потом этот звук смолк, и зазвучали струны гавайской гитары.

Майкл Фарр наклонился вперед:

— Послушайте! Наверняка это Джонни, мой филлипинский слуга, катает на лодке дочь садовника. Он неплохо поет.

Мужской голос поплыл над водой: "Милой, любимой тебя называл, Звездочке каждой про то рассказал. А при тебе лишь молчал…"

Песня смолкла, и снова послышались мерные шлепки весел о воду. Соня, как бы очнувшись, легко сказала:

— Старая песня, которую сейчас все забыли. Когда ее слушаешь, кажется, что все болезни, долги, неуверенность и разочарование становятся зыбкими и исчезают, чтобы не появиться больше никогда. Она мне нравится.

— Вы уверены, что разочарование никогда не вернется? Однажды я тоже так считал, но сейчас начал сомневаться, — Майкл Фарр кашлянул. — Во всяком случае, Джонни не позволяет этому дьявольскому разочарованию действовать на себя. Он бросает девушку и находит новую прежде, чем они успеют ранить его сердце. Но я не об этом хотел поговорить с вами, пригласив сюда.

Сгустившиеся сумерки достигли террасы, но Соня могла заметить по ставшим серьезными глазам Майкла, что он колеблется. По ее спине пробежал холодок страха. Почему? Ей нечего бояться. На мгновение сжав непослушные губы, она отважилась:

— Значит, у вас была какая-то причина. Я готова слушать. Если я вижу, что линия огня впереди, я иду прямо туда, без околичностей. Рассказывайте, наконец. Пожалуйста, говорите.

— Никакой линии огня не будет. Я был в городе, где родился Ричард. Я нашел запись о его рождении.

— И что?

— Там записано, что его мать — Руби Карсон.

— Я говорила вам, что ее так звали.

— Да, я знаю. Но его отец… Соня наклонилась вперед.

— Почему вы остановились? Что там было написано?

В сгустившейся темноте она увидела, как вспыхнули огнем глаза Майкла Фарра, когда он ответил ей:

— Отец неизвестен.

— Отец неизвестен.

Эти слова продолжали звучать в голове Сони. Значит, Руби, очень ослабевшая тогда, все-таки настояла на том, чтобы врач, принимавший роды, сделал запись о рождении именно так. Она ничего не сказала ей о том, что откажется назвать имя отца ребенка. Бедная маленькая девочка! Как она должна была ненавидеть даже имя Гая Фарра; как сильно она хотела защитить ребенка от него.

— Теперь вы наверняка будете считать нас авантюристами.

— Я все еще уверен в том, что Ричард — сын Гая, но я не могу понять, почему в метрике не записано имя отца.

Соня устремила невидящий взгляд в сумерки. В темноте ясно различалось мерцание озёра и воды в бассейне. Дул легкий ветерок. Шальной метеорит с легким свистом перечеркнул небо, не оставляя следа.

— Мне нужно опять все объяснять? Я говорила вам, что мы собирались сделать так, чтобы ваш брат никогда не узнал о своем сыне. Но потом мой мозг, воспаленный болезнью, мои представления о справедливости заставили меня прийти к вам. Вы написали Гаю?

— Да.

— Как долго вы намерены ждать ответа от него?

— Может быть, несколько недель, а, может быть, несколько месяцев.

— А если он поклянется, что в моей истории нет ни капли правды?

— У нас все равно будет время, чтобы обсудить его слова. Тем временем, Дики станет покрепче. Я надеюсь, что вы сами не слишком скучаете.

— Скучаю? Ни разу в жизни я не скучала. Но, может быть, начну, когда мне нечего будет делать. У меня есть возможность найти себе занятие. Дональд Брандт…

Соня остановилась, чтобы прислушаться. Послышался звук, похожий на мягкий рокот лодочного мотора, а затем мягкий удар лодки о песчаную отмель озера где-то за спортивным залом. Послышались смех и голоса людей, которые приближались к дому. Наверное, это идут его друзья. Ей надо было уходить.

Майкл Фарр придержал ее за руку, когда она сделала попытку уйти:

— Не уходите!

— Но они же идут не ко мне!

— Почему вы так думаете? Я слышу бас Брандта. Наверняка, не я ему нужен.

— Но я не собираюсь сейчас с ним встречаться.

— Я тоже. Идите сюда.

Он быстро потянул ее за собой в ту часть террасы, которая была скрыта в непроницаемой тени высокого густого кустарника.