А потом посыпались вопросы про Андорру — будто предыдущий час с начала пресс-конференции предназначался для разогрева.

— Скажите, мистер Майнце, в ответе предыдущему интервьюеру вы сказали, что намерены сами вмешиваться в управление страной в случае вашего избрания королем. Вы хотите установить в этой маленькой стране в середине Европы свою диктатуру? — вдруг вылез какой-то крендель из «The Observer», переговоры о покупке которой вел уже третий месяц Шона.

Газета периодически собиралась обанкротиться, но все еще оставалась значимым голосом в британской прессе. Ее еженедельные выпуски, выходящие каждое воскресенье уже двести с лишним лет, стали частью английской традиции и представляли немалый интерес для умелого пропагандиста.

— Я так должен понимать, что вы спрашиваете меня о том, будет ли иметь место демократия в моей стране? О-кей, я отвечу вам. Как заметили некоторые умные люди, демократия не может быть вечной, — я сделал паузу, ожидая возмущенных криков, и они последовали.

— Почему вы так считаете?

— Какие люди?

— Вы…

— Господа, подумайте вот о чем: демократия до тех пор остается властью и политической ценностью, пока народ, выбирающий себе правителей, вдруг не осознает простую вещь, что своим голосованием он сам может добыть себе благ из общей казны. Чем больше кандидат раздаст обещаний, тем больше у него шансов избраться. Большинство будет голосовать за того, кто наобещает им больше бонусов за счет государства. Выбранные президенты снижают налоги, раздают государственные субсидии и займы, прощают недоимки и в итоге распродают активы — чтобы не сводить отрицательных балансов. И демократия из эффективного и согласованного способа управления страной превращается в общественный институт разбазаривания накопленных ценностей. Постепенно страна идет к банкротству, но сделать ничего не может, потому что избиратели снова выбирают тех, кто обещает облегчить им жизнь. Но все однажды кончается и дальше следует период затягивания поясов и заводятся диктаторы. Это придумал не я, а ваш замечательный соотечественник Александр Тайтлер. Приведу, пожалуй, дословную цитату: «Государства развиваются в такой последовательности — от рабства к духовной вере, от веры к великому мужеству, от мужества к свободе, от свободы к изобилию, от изобилия к эгоизму, от эгоизма к самодовольству, от самодовольства к апатии, от апатии к зависимости, от зависимости обратно в рабство». Это обычный жизненный цикл государства — чем оно больше успело скопить денег в период жесткой диктатуры, тем больший разгул будет иметь демократия. Андорра — бедная страна, ей не по карману демократия в ее нынешнем понимании. Представительство народа — да, безусловно, но главным арбитром и бухгалтером будет король, князь…

В общем, язык мой — враг мой. Хоть я и пообещал, что счастливые андоррцы уже в ближайшие пять лет выйдут на первое место в Европе по уровню жизни, но впечатление о себе оставил в английской прессе не самое благостное. Да и трудно быть каркающей Кассандрой на волне всеобщего подъема. Они дружно празднуют победу демократии над коммунизмом, и вдруг вылезает оракул, обещающий им кару небесную. Никому не понравится.

— Мистер Майнце, вам не кажется, — поднял руку с визиткой тот самый толстяк из Financial Times, который успел изрядно меня достать своими вопросами еще в начале, — что ваше отношение…

Закончить он не успел.

Что-то громыхнуло, и Том свалил меня со стула на пол. Наверное, я сильно ударился, но особенно почувствовать этого не успел, потому что за секунду до падения меня что-то больно ударило под правую ключицу. И эта боль на некоторое время отключила все остальные чувства, я только и мог часто дышать и не понимал, что происходит. Лампы, висящие под потолком, закружились надо мной, я попытался потрясти головой, чтобы сбить наваждение и захотел встать, но Том плотно прижал меня к паркету.

Громко бухнули еще два выстрела, раздались крики — истошные и противные, и на меня свалилось понимание, что только что в меня стреляли. Почему-то боль ударила с новой силой, словно организм вдруг сообразил, что с ним случилось, и от этого испугался. Стало очень горячо, и совсем отнялась правая рука.

Мне стало страшно. Я смотрел в широко распахнутые глаза Томми и его зрачки почему-то отдалялись, оставаясь на месте. Я хотел что-нибудь сказать, но смог только всхлипнуть.

— Все будет хорошо, Зак, все хорошо. Его взяли, врачи уже рядом, не бойся, — бормотал он мне еле слышно с каким-то странным эхом. — Только не закрывай глаза! Не закрывай!

И я старался, я выпучивал свои глаза, будто это было самым важным, что возможно сделать. Все силы уходили на то, чтобы не моргнуть, потому что мне казалось, что стоит мне только захотеть это сделать и я умру. По рукам и ногам разлилась неприятная слабость и внезапно все кончилось.

— Видите, мэм, у него спокойное дыхание. Состояние стабильное. Сейчас он очнется. Наркоз некоторое время будет заметен, потом ему станет лучше.

Я открыл тяжелые веки.

Прямо надо мной висело чье-то смутно знакомое лицо. В памяти не нашлось имени, как я ни старался.

— Как ты? Больно? — спросил участливый голос. С каким-то жутким акцентом, я еле разобрал, что она говорит.

Мне захотелось зло крикнуть:

— Нет, елки зеленые, мне х-о-р-о-ш-о! Мне еще никогда не было так хорошо! Нирвана, ешкин кот!

Но язык не ворочался. Улыбка тоже не получилась. Да и пластиковая маска с кислородной трубкой в зубах вряд ли позволила бы это сделать.

— Ты не волнуйся, мне сказали, что через неделю ты уже будешь ходить. Я прилетела сразу, как только в новостях по ВВС увидела репортаж. А Сардж звонил тебе, чтобы предупредить, ему Алекс сказал, что на тебя готовится покушение, но тебя не позвали, потому что ты уже отвечал на вопросы…

Стрельцова. Я вспомнил это лицо.

Она прикоснулась губами к моему лбу.

— Выздоравливай, Захарка, — на каком-то другом языке, с трудом разобрал ее шепот.

Я еще раз хотел улыбнуться и опять отключился.

В следующее пробуждение я обнаружил перед собой Луиджи.

— Привет, босс, — сказал он. — Ты теперь телезвезда. В телевизоре только и разговоров, что о тебе.

— Нашли? — язык наконец-то согласился подчиниться.

— Мы с парнями потеряли его в Вероне. Ты был прав, всю эту историю с покушениями закрутил комиссар Паццони. А когда он понял, что мы его пасем, он исчез. И нашелся только здесь. А мы его там искали.

Приятно, когда догадки подтверждаются. Серегин крест — несчастная Софи — едва не стала причиной моей смерти. Но каков хитрец этот Никколо Паццони! Я ведь едва не поверил, что это Серый стоит за весенним покушением. Если бы не палец без ногтя…

— Его взяли?

— Застрелился, — Луиджи беспомощно пожал плечами. — Не успели ребята. Толпа журналистов, все кричат. Не успели.

— А где Том? Он меня спас.

— В соседней палате лежит, — показал подбородком Лу. — Еще две пули ему достались. Состояние тяжелое, но доктора обещали поднять.

Откуда-то послышался вежливый голос:

— Мистер Фаджиоли, вам пора. Он еще слаб для долгих бесед.

— Стой, Лу. Мне показалось, я видел Анну?

— Русскую? Да, была. Улетела вчера вечером, когда врачи сказали, что опасности нет.

Все-таки была.

На следующий день я получил пяток приглашений из разных университетов на встречу со слушателями; ознакомился с дюжиной статей, из которых понял, что слова мои, сказанные на пресс-конференции, могут быть поняты не только превратно, но и извращены до неузнаваемости; услышал мнение телекомментаторов, о том, что в мире появился еще один сумасшедший богатей, у которого высокие способности в профессиональной сфере компенсируются никудышным пониманием социальных процессов и в силу этой ограниченности несчастной Андорре может сильно непоздоровиться.

Мнения обнаружились разные — от восторженных воплей до презрительного цыканья.

И при этом они очень боялись, что слова мои могут оказаться правдой — ведь удалось же мне сколотить огромное состояние? А такого дуракам сделать не под силу, кричало общественное мнение.