В соответствии с Международной биологической программой было проведено сравнение энергетического баланса домовых воробьев, проживающих в Горьком, и в более северном городе — Перми, где в декабре на четыре градуса холоднее. Когда горьковских воробьев отвезли в Пермь, они быстро похудели. Причиной тому была несколько более высокая температура их тела, чем у воробьев-аборигенов, — ее поддерживать труднее. А пермские воробьи, переехав в Горький, чувствовали себя великолепно: их организм приспособлен к более суровому климату. Оказалось, что у этих переселенцев больше вес надпочечников, больше гликогена в печени, больше кишечник и пищевод. В результате они быстрее переваривают пищу и прожорливее: через три часа после пробуждения они успевали проглотить на два грамма больше, чем старожилы. А два грамма горючего для такой крохи — не шутка. Выяснилось также, что щитовидная железа пермских воробьев усиленно выделяет тироксин, который стимулирует окисление, ускоряет переработку белков и жиров. У горьковских воробьев все эти процессы не так ярко выражены, и бедняги, чтобы не окоченеть от пермских морозов, стали меньше двигаться — пытались сберечь энергию.
...Воробьи, «не поморщившись», глотают кусочки хлеба, вымоченные в хине или пикриновой кислоте. А ведь их вкусовые окончания, размещенные на нёбе, хорошо различают сладкое и соленое. (Кстати, они иногда едят хлористый натрий, куры же от соленой еды прямо из курятника отправляются на тот свет.) Может, эти пернатые просто притерпелись к горькому? Ибо их главная еда — семена растений — испокон веков содержала горькие вещества.
Окончания светочувствительных нервов в сетчатке воробьев (так называемые колбочки) несут в себе маслянистые желто-красные капельки. Эти крошечные капельки действуют как светофильтры, ослабляющие синие и зеленые лучи, так что птица и впрямь видит мир в розовом свете. Поле зрения каждого его глаза 150°, на 50° больше, чем у нас, однако площадь, которую он видит двумя глазами, только 30°, а у нас — 150°. И все-таки «кругозор» воробья шире. Не потому ли старого воробья на мякине не проведешь?
Лишь в наш автомобильный век стало известно, что, переходя в наступление, воробей не чирикает, а рычит, как миниатюрный мотоцикл. (Взъерошенные задиры не монополисты чириканья; на приоритет передачи информации таким способом претендует и селедка — ее косяки издают этот звук вполне отчетливо.) Когда воробей чирикает или поворачивает голову, у него «шевелятся уши» — меняется форма слухового прохода. С него можно целиком спустить шкуру, а барабанные перепонки останутся в целости-сохранности. Дело в том, что они подобны слоеному пирогу: наружный слой легко отчленяется и снимается чулком вместе с кожей слухового прохода, который окаймлен всамделишной ушной раковиной, только состоит она из перьев и плохо видна.
Воробьи — лихие ребята. Они не прочь покататься на вращающейся антенне аэродромного радара, от которого шарахаются другие пернатце, и преспокойно обедают в клетке льва. Однажды в Московском зоопарке какой-то бесшабашный воробей пролетел возле самой львиной морды. Вдруг царь зверей шамкнул ртом, и бедолага исчез в пасти. Однако добыча пришлась льву не по вкусу: он тотчас сморщил нос и высунул язык — в него судорожно вцепились воробьиные лапки. Мокрый взъерошенный воробей отряхнулся и был таков. Но и в рассудительности воробьям не откажешь: мигом сообразят, хотите ли вы их поймать или просто так смотрите на них. Иногда их осторожность выглядит буквально анекдотично. В парке Тимирязевской академии они всю зиму пугались метлы, которую нарочно поставили рядом с кормушкой. Чтобы подхлестнуть воробьиные нервы, ее то переворачивали, то заменяли лопатой. И эти «перестраховщики» в голодное зимнее время боялись подойти к кормушке, а смелые синицы обедали ежедневно.
И все-таки предприимчивости в пернатых больше, чем страха. Как-то в Керчи воробей, не найдя крыши над головой, забрался в ласточкино гнездо. Хозяева уговаривали его так и сяк, но захватчик категорически отказался покинуть территорию. И был наказан. Ласточки призывно закричали, и на помощь прилетела толпа собратьев. После короткого совещания часть ласточек осталась у гнезда и не давала узурпатору возможности высунуть нос. Другие торопливо улетали и возвращались со строительным материалом. Не прошло и десяти минут, как воробей был заживо замурован. А другой воробей, проживавший в Киеве, наоборот, проявил верх рассудительности. Он долго мучился с чьим-то перышком, которое никак не удавалось пристроить в гнезде. Стоило выпустить перо из клюва, как его уносило ветром. И тогда птицу осенило: она подлетела к луже, обмакнула в нее драгоценную ношу и приложила куда следует.
Благоустраивая жилье, заботясь о потомстве, воробьи вряд ли думают об агрессорах. А те тут как тут. Это стрижи. В научных работах бесстрастно изложены кровавые баталии: стрижи ничтоже сумняшеся вышвыривают из гнезда беспомощных птенчиков или бьют яйца. Защищая дом и семью, самцы порой сражаются до последнего вздоха.
При всей своей любви к родному месту домовые воробьи иногда пускаются в длинные путешествия. Так, воробей, окольцованный в Москве, неизвестно почему отправился в Африку, где и был пойман. Еще большая смелость нужна, чтобы лететь к берегам Ледовитого океана, но были случаи, когда воробьи прилетали на самые настоящие зимовки. Полярники их подкармливали в столовой. Однако из этого не следует, что пернатый готов жить где попало. Однажды на грузовом теплоходе в Магадан из Находки привезли несколько воробьев. Пернатых выпустили на волю. Полетав немного над городом, Воробьи не нашли там для себя ничего интересного и вернулись на знакомое судно. Они терпеливо ждали отплытия и прилично вели себя в пути. Когда же корабль подошел к Находке, они стремглав поднялись в воздух и скрылись из виду.
Почти всюду воробей — оседлая птица. Но из самых северных районов она иногда откочевывает на тысячу километров к югу. Например, в Якутске домовые воробьи стали перелетными. Из Средней Азии некоторые виды воробьев улетают зимовать в Индию. Крейсерская их скорость — 35 километров в час — такая же, как у вороны. Но ворона летит как-то лениво, делает 3—4 взмаха в секунду, а воробей успевает 13 раз бодро поднять и опустить крылышки.
Аркадий Фидлер писал, что когда в 1850 году из Европы в Америку привезли первую пару воробьев, американцы ошалели от радости — теперь у них стало совсем как в доброй старой Англии. В «Нью-Йорк геральд» появилась пламенная приветственная статья. Пернатых так холили и лелеяли, что через шесть месяцев они умерли от переедания. «Общество друзей воробья» послало гонцов в Европу, и те доставили несколько десятков новых пар. Окруженные заботой, птицы стали плодиться молниеносно. Плотники зарабатывали бешеные деньги — порой на одном дереве висело по нескольку деревянных домиков. Пернатых кормили на средства мэрий, и рвение мэров на этом поприще во многом определяло число голосов на выборах.
Всякая крайность до добра не доводит: на десятом году своего триумфального шествия, по Америке многомиллионная армия воробьев обрушилась на поля, сады и огороды. Стало меньше ласточек — воробьи заняли их гнезда. От былого восторга не осталось и следа. Химические яды, сети, ружья — все пошло в дело. По воробьям чуть ли не палили из пушек. Американцы удивлялись — и за что они прежде так обожали этих нахалов, которые к тому же и петь не умеют?.. Но вот в окрестностях Бостона вдруг необычайно размножились вредные насекомые — они пожирали все подряд. Голод казался неминуем. И тогда на выручку пришли воробьи. Прожорливые гусеницы отступили. Обрадованные бостонцы снова полюбили воробьев и поставили им памятник в городском парке. Однако чрезмерного размножения этих пернатых в Америке теперь не допускают.
На другом краю земли тоже хотели истребить всех воробьев. Зоолог В. Б. Чекалин, работавший в 1960 году в Китае, рассказывал, что в Пекине и приморских провинциях, где воробьев убивали особенно усердно, попутно били и вообще всех мелких птиц. Колонны грузовиков вывозили птичьи трупики. Публика ликовала. И что же? Стебельки риса даже не успевали дать зерно: уничтожение воробьев сняло естественный гнет с насекомых, и те быстро размножились. Особенно много стало каких-то большущих кузнечиков. Их челюсти перемалывали все зеленое. Деревья и газоны облысели. А во внутренних провинциях, где воробьев начисто истребить еще не успели, урожай был обычным.