— Спасибо вам.

Дома Зверстр прошел на кухню, предусмотрительно закрыл форточку, чтобы запах не вырывался наружу, и сварил себе крепчайший кофе. Следовало капитально взбодриться — впереди предстояла бессонная, насыщенная чувствами ночь.

Он устроился в кресле перед телевизором, поставил на «видак» свой любимый фильм «Иван Васильевич меняет профессию», нажал на пульте кнопку «muting», выключив звук, и, жмурясь, стал прихлебывать ароматный напиток.

Мелькали знакомые кадры, ухмылялся молодой Александр Демяненко, строил рожи живой лишь на экране Савелий Крамаров, перевоплощался туда-сюда патриарх кинематографа Юрий Яковлев, решал вопросы внешней политики вор и проходимец (по фильму) Леонид Куравлев. Все, как у нас теперь, — подумал Зверстр, почти не глядя на них.

Настроив сторожевой слух на дверь соседей Сухаревых, он снова пустился в воспоминания. Почему-то на ум пришла его первая сексуальная попытка, неудачная, конечно.

***

Его сексуальная сущность и ориентация очень долго не проявлялась. Оканчивая школу, он уже начал подумывать, что ему суждено, как Йозефу Геббельсу, «жить с самим собой», но по здравому размышлению не спешил с этим, не тянуло. Затем его захлестнула волна других проблем: получение свидетельства о среднем образовании, поступление, будущая учеба, и в нем затих зов плоти, не успев как следует заявить о себе.

В первый после окончания школы год он никуда не поступил, и ему пришлось идти работать. Ходатайствами бабушки устроился санитаром в областную психиатрическую больницу.

Следующей осенью настала пора призываться в армию, и ему никак не удалось уклониться от этого. Там он пережил настоящее потрясение, решив, что судьба посмеялась над ним, сотворив в облике мужчины: к его непроснувшейся плоти тянулись вожделенные извращенцы, и ему это не казалось противным. Чтобы окончательно определиться в этом вопросе, он попытался завязать отношения с девушкой.

Регулярно в выходные дни девушки, принарядившись, стайками кружили вокруг войсковой части, прогуливались вдоль забора и надеялись в знакомствах с солдатами срочной службы обрести суженого. Ребята выходили в увольнение, и тут же возникали пары. Новые, только что определившиеся, шли в кино, а те, стаж которых исчислялся месяцами, — в лес или домой к девушке, в зависимости от времени года и намерений солдата.

Остальная молодежь фланировала вдоль единственной кривой улицы Костополя — районного городка в западно-украинском полесье. Здесь и происходили запоздалые знакомства.

Он не мог претендовать на самую красивую девушку, потому что к тому времени стал превращаться в мешок сала, нечто бесформенное. Потеющее и сопящее. Об этом он старался не думать тогда, гнал эти воспоминания и теперь. Но в связи с полученной при нападении мальчишек травмой та давняя история просилась на ум.

***

Хотя, как понял он спустя некоторое время, ничего экстраординарного в ней не было. Его наивность и медлительность, поросячья розовость кожи и налитость тела сразу привлекли внимание трех наглых дембелей, которые вознамерились поучить жизни глупого, инфантильного первогодка. По сути, это были просто оторвиголовы, неизвестно как попавшие в армию. Они терроризировали всю стрелковую роту, навязывая свои вкусы и порядки не только молодым солдатам, но и бывалым «старикам». Захара Гарркина, Адама Римарука и Остапа Козинского сближало не только то, что они были земляками, но и одинаково трудное детство. Все трое рано остались без родителей и их воспитывали ближайшие родственники, кто оказался ближе и милосерднее к сиротам.

Остап возник рядом с Гришей Хохниным, когда неуклюжему новичку впервые пришлось подшивать подворотничок.

— Кто тебя в армию собирал? — насмешливо спросил Остап, и в тоне вопроса чувствовалась не самая высокая оценка таким сборам.

— А что?

— Отвечай, когда тебя старшие спрашивают, салага. Ты же не хочешь настроить против себя лучших людей роты?

— Не хочу, — признался Гриша.

— Итак, повторяю вопрос…

— Бабушка собирала, — не дослушал он Остапа.

— Почему бабушка, а не мать?

Григорий наклонил голову и зашмыгал носом. Упоминание о родителях, история жизни которых официально была для него тайной за семью печатями, всегда вызывало в нем острое чувство сиротства и странной, какой-то по волчьему инстинкту осознаваемой вины, его охватывало желание тут же разреветься в два ручья.

— Нет у меня матери.

— А отец есть?

— И отца нет.

— Ну ты гляди, в дугу наш хлопец, — с этими словами Остап прекратил расспросы. — Эти кусочки ткани, — показав на неудачное Гришино рукоделие, сказал он, — надо вырезать по косой. Тогда они лучше ложатся на воротник.

А по истечении нескольких дней, улучив удобный момент, новый знакомец подвел Григория к Захару и Адаму со словами, означающими, что он-де берет этого салагу под покровительство и намерен познакомить его с нужными людьми, чтобы и после их демобилизации тому служилось добре. Захар, верзила с квадратной рожей, криво загримасничал, видимо, улыбался:

— Не психуй, Ося, все сделаем как надо, — заверил он. — Я тебя понимаю: такого молочного поросеночка нельзя оставлять без крепкой руки.

— Завали пасть! — рявкнул Остап. — Выскалился, как придурок. Сирота он. Понял?

— Обязательно понял. Так бы сразу и сказал, — буркнул Захар. — Усыновим, значит.

Адам, симпатичный высокий блондин, на слова Остапа не среагировал никак, на новичка даже не взглянул, лишь цыкнул на паясничающего Захара.

Однако именно от Адама растерянный от изобилия впечатлений новичок впоследствии получил больше внимания, помощи и… урок на всю жизнь. Адам защищал Гришу в столовой от напора более шустрых солдат, водил в комнату самоподготовки и читал вместе с ним Устав, растолковывая основные положения в применении к их конкретному случаю, учил уживаться со сверстниками, повторяя назидательно: «С себе подобными надо дружить». Бедный Адам, он думал, что Григорий — ему подобен, какое глупое самомнение, при всем притом, что мы узнаем дальше!

— Учти, у тебя началась настоящая, взрослая жизнь, где школьный опыт может и не пригодиться. Тут тебя не будут любить и оберегать, как там, и надо самому работать поршнями.

Туповатый новичок только сопел, не все понимая из сказанного. К нелюбви со стороны окружающих он, записной троечник, давно привык и не видел в этом большой проблемы. Отсутствие интереса к мальчишеским проказам, прилежное сидение на уроках, спокойствие и молчаливость достаточно надежно защищали его от гнева учителей и устраивали таких же, как и здесь, проворных, ищущих приключений и лидерства сотоварищей. Ведь он ни в чем не мог составить им конкуренции, ни на что в их обществе не претендовал и ничего от них не хотел. И думал, что так будет всегда и везде.

Но безразличие к окружающим вовсе не означало, что и окружающие будут безразличны к нему. Его бы это как нельзя более устроило, и тогда не нужны были бы эти дембеля с их опекой, да еще такой назойливой и дотошной. Внимание местных авторитетов, особенно Адамово, тяготило Григория. Он не понимал, как себя вести с ними, и продолжал лишь потеть и сопеть, не проявляя ни взаимности, ни благодарности.

А Адам все чаще уводил его в укромные уголки, обнимал за плечи, гладил по щеке, и его глаза светились при этом непривычной для Григория нежностью. Григорий не сопротивлялся, кажется, именно эта скупая ласка воспринималась им охотнее всего, не в пример назиданиям и урокам по выживанию в экстремальных ситуациях.

— Э-э, — как-то констатировал Адам, — да ты, хлопче, с ґанжем.

— С чем? — не понял Григорий.

— С брачком.

— Почему?

— Потому что нет в тебе правильного интереса к жизни, ты плывешь по течению, как щепка. Это не мужская позиция. Слушай, зато ты — такая чудная девочка, — придвинулся он ближе к Григорию. — Не закрутить ли нам любовь, а? Давай, попробуем.

Гриша снова ничего не понял и на эти слова ответил неопределенной улыбкой и таким, как всегда, безвольно-обреченным наклоном головы.