Он шел по снегу, ничего не замечая вокруг, полный воспоминаниями о Тото.

И такая чудная крошка вошла в его искалеченную жизнь! Он до боли остро почувствовал собственное ничтожество.

Он освободится. Теперь это вопрос формальностей, соглашений, уступок.

Лучше, пожалуй, немедленно выехать в Англию. Или предоставить своему адвокату carte blanche? Или написать отцу?

В случае надобности можно выхлопотать у папы согласие на расторжение брака. Не может же Алтея быть столь нечеловечной? Теперь она старше и, верно, терпимее. Война разрушила тысячи религиозных предрассудков, которыми дурачили моралистов.

Ехать ему сейчас в Англию? Не будет ли это самым быстрым способом?

Он вдруг сообразил, что забрел совсем в другую сторону; до его квартиры отсюда несколько миль. Он оглянулся — не видно ли такси или остановки трамвая. Попал наконец в трамвай; но было уже поздно, когда он добрался до дому и, приняв ванну, переодевшись, взялся за телефонную книжку, чтобы отыскать номер телефона Скуик. В книжке было несколько сот Майеров, видимо пользовавшихся телефоном, но никто из них не жил в том квартале огромных домов с мелкими квартирками.

Он принялся писать своему адвокату и письмо за письмом уничтожал, так как они казались ему недостаточно настойчивыми.

С последней ночной почтой пришли два письма, которые он не вскрыл: красивый, но расплывчатый почерк на бледно-серых конвертах был ему хорошо знаком; с минуту он молча разглядывал его, потом бросил оба письма в огонь. С этой стороной жизни он покончил раз навсегда.

Тут он внезапно вспомнил Марту Клэр; он проводил с ней тот вечер, когда впервые встретил Тото — "взрослую", как она выразилась тогда.

И вспомнился ему стремительный вывод Марты: "Вы увлечены, мой друг! Вечная юность околдовала вас!" и зашевелившееся у него при этом неприязненное чувство к Марте — не потому, что в ее словах был вызов, а потому, что она вообще осмелилась говорить о Тото.

Так хотелось тогда, чтобы молодость, ликующая и беззаботная, поделилась с ним своей радостью жизни. При виде Карди он разом перенесся в Канахан; воображению представилась ночь после грозы и серебром подернутое небо, по которому мчатся обрывки пролившихся туч, и почему-то казалось, что Тото овеяна тем же мягким, прохладным ирландским ветерком, который играет в ветвях шепчущихся тополей и душистых лип.

С этого вечера начиная, он почти совсем забыл о существовании Марты; и даже не давал себе труда доискаться причины.

Какой чужой стала вдруг Тото тогда… под вечер… в маленьком сосновом леску, когда он в небрежном тоне заговорил об отъезде Карди! И как страшно хотелось ему вернуть ее прежнее доверчивое отношение!

Он мог бы и тогда догадаться!

Но он думал о многом другом. Помнится, он находил ее прелестной и прощался с ней очень неохотно.

Странно… продолжаешь жить по инерции, и вдруг словно молния осветит все…

Он понял уже многое в то утро, когда они с Тото купались вместе, а потом Тото варила кофе в маленькой душной гостиной, где, несмотря на прикрытые ставни и ранний час, все раскалилось от зноя. Было так уютно! И на время его охватило такое непривычно мирное настроение!

Да, все-таки лучше тотчас отправиться в Ирландию, покончить, решить все. Безумное волнение охватывало его при мысли, что он вернется к Тото свободным!

Они поскитаются месяца три; он два года не брал отпуска — ему дадут три месяца. Из Вены можно проехать в Будапешт, — летом там чудесно, — потом спуститься к Эгейскому морю и поплавать вместе… вместе!

Он поднялся и заходил по комнате, закуривая одну папиросу за другой. Он распахнул окно, и снег ворвался в комнату.

Как глупо, что он не освободился уже несколько лет тому назад, не заставил Алтею дать ему свободу! Он мог бы сразу жениться на Тото и увезти ее куда-нибудь на солнце; их совместная жизнь началась бы гораздо раньше.

Он вспомнил, как она прижимала его руку к своему сердцу, — как шептала, касаясь губами его губ: "Крепче! Крепче!"

— Это ускорит дело! — говорил Ник.

— Сколько времени ты проездишь?

— Недели две, может быть, месяц!

Тото сидела на маленькой скамеечке у ног Ника. Тут она встала на колени и заглянула ему в лицо.

— А если… если ты не поедешь и предоставишь все адвокатам — на сколько времени может это затянуться… пока ты не будешь свободен?

— Не знаю, радость моя…

Тото чуть улыбнулась.

— Все мое настоящее сейчас в моих объятиях — вот только кусочек спины не могу захватить, а если ты уедешь — настоящего у меня совсем не будет, и будущее — самое неопределенное.

— Я хочу быть свободным, хочу иметь право добиваться твоей руки, хочу жениться на тебе, чтобы ты была со мной всегда — в настоящем и в будущем, — торопливо убеждал Ник.

— Сейчас для нас такое чудесное, дорогое-дорогое время, — мечтательно продолжала Тото, — я просыпаюсь и знаю: в четыре часа или в три, если это скучное английское правительство сможет обойтись без него, он будет здесь… И мы начнем с того, что будем целоваться, потом будем говорить, говорить, потом будем пить чай со Скуик, а чай он пьет с двумя кусками и с ломтиком лимона — иноземный фрукт, очень-очень дорогой в разоренной войной Австрии, — но он на это и внимания не обращает, — ужасно беспечный человек, когда дело касается лимона! Потом чай кончен, стемнело, и Скуик засыпает, и мы шепчемся, и он закуривает папироску, а я обозреваю, все ли мои владения в целости! Вот, например, ямочка на затылке, где такие густые волосы? Благополучна ли она? Надо спросить, не носил ли он чересчур тесные воротнички? Они всегда сидят на нем так прекрасно, что я начинаю тревожиться, понимаете? О, Ник, я кажусь тебе совсем дурочкой, да?

— Вот это замечание первое вызывает у меня сомнение в твоей мудрости; ну, продолжай, рассказывай, что бывает дальше?

— Несколько похоже на наставления, которые даются на нотах шопеновских ноктюрнов: con passione, molto sehtimentale! Почему гораздо легче говорить откровенно, ничего не тая, в сумерки, чем утром или днем? Отчего в темноте два человека чувствуют себя такими близкими-близкими? Кажется, в полдень я бы не решилась сказать тебе, как говорю сейчас: "Я люблю тебя, я люблю тебя, каждый мой кусочек любит тебя, хочет тебя… И мои мысли идут к тебе, все желания связаны с тобой. Я обожаю тебя… я чувствую каждое твое прикосновение…"

Скуик молча признала сложившееся положение. Она была очень слаба и хотела лишь одного: чтобы Тото была счастлива, а Тото так и излучала счастье.

Появление Темпеста освободило старуху от многих тревог, главное — от подавляющего чувства ответственности, которое не покидало ее с того момента, когда Тото, доверчивая и радостная, свалилась ей как снег на голову.

И Темпест так помолодел, так искренне был увлечен, такой был красивый!

Тото скоро обнаружила, что Скуик тайно восхищается наружностью Ника, пришла от этого в восторг и стала затем усиленно распространяться на эту тему, теша себя так же, как и Скуик.

— Знаешь, Скуик, — серьезно говорила она, — волосы у него растут удивительно: не спускаются чересчур низко на шею и не отходят чересчур далеко от висков, и пробор — узюсенький, такие они густые! Он не мажет их брильянтином, а чем-то смачивает, и пахнет от них чудесно — немножко кедровым деревом и немножко повиликой! А его ресницы! Совсем непохожи на девические — густые и короткие! И знаешь, когда его целуешь — он всегда такой прохладный… вначале!

Скуик обычно лежала с закрытыми глазами, когда Тото присаживалась к ней на кровать и принималась обсуждать то, что она называла "голыми фактами".

— Бэби, похожий на Ника!.. О, Скуик, ведь ты бы обожала его? Я ни за что бы не стала распускаться раньше времени, как бы плохо себя ни чувствовала. Я заказала бы себе платья с напуском спереди, широкие, но красивые. Помнишь, когда мы были в Лондоне, как злилась тетя Бриджет, когда узнала, что у нее будет бэби? А я так прямо и сказала Нику, что ужасно обожала бы своего.