Поднимаясь бегом вверх по пляжу, Тото подала руку Темпесту, и так, рука об руку, они пробежали обрызганным росой садом в отель.

В гостиной было очень тихо и тепло; носился запах кофе, который варила Тото; потом она выскользнула и вернулась в утреннем платье и белых меховых башмачках.

— Весело, да? — спросила она Темпеста, грызя сухарик, и добавила: — Теперь, когда у вас волосы растрепаны, вам можно дать шестнадцать лет.

— А вам шесть! — рявкнул Темпест и разбудил Скуик, которая появилась, ужасаясь и протестуя:

— Аbег, Тото!

Темпест отправился домой, думая о холодной морской воде, о холодных, цвета морской воды, смеющихся глазах, об ароматном кофеин об аромате волос Тото, о многих и многих вещей.

За бритьем он вспомнил слова Тото, что ему можно дать шестнадцать лет! Теперь волосы его были приглажены, и, всматриваясь в себя в зеркало, он нашел, что при ярком солнечном свете выглядит совсем старым.

Бритва дрогнула в руке.

— А, черт! — вырвалось у него.

— Я считаю, что это затея безумная, — говорила Сильвия Меннерс, — положительно безумная. Ты раз бросила человека, потому что он надоел тебе, и ты скучала с ним, и бросишь второй раз по той же причине. Поверь мне, Верона, если человек кажется скучным, — это уж раз навсегда. Мужчин, которые с течением времени надоедают все больше и больше, я видела сколько угодно — почти все они такие, — но не видывала человека, который изменился бы к лучшему в этом отношении. Да и помимо того, если уж ты непременно хочешь снова выйти замуж, что, ради самого неба, говорит в пользу Карди скорее, чем в пользу кого-нибудь другого… если не считать того, что он красив? Красив, спора нет, но, как говорится у классиков: "есть многие другие!" Он небогат…

— Зато я богата, — перебила ее Верона Торренс своим чудесным голосом, — Торренс оставил мне все решительно.

Миссис Меннерс нагнулась вперед, настойчиво всматриваясь в Верону, насколько можно было всматриваться при свете красиво затененной лампы. На лице Вероны не отражалось ничего, а при этом освещении не видно было тонких, едва намечавшихся морщинок и очень искусной гримировки. Ей можно было дать сейчас лет двадцать семь. А было ей под сорок, — Сильвия Меннерс знала это наверное. На ней было кружевное платье цвета старой слоновой кости, прекрасно оттенявшее светлый тон кожи и сообщавшее особенный блеск ее жемчугам. В комнате, как и в наряде, усиленно повторялось сочетание крем с золотом; в драпировках из старинного золотистого атласа, подбитого матовым шелком крем, в изумительном камине из итальянского мрамора, полированного руками людей до тех пор, пока он не приобрел тот мягкий, пепельно-белый оттенок, который встречается так редко.

— О да, я богата, — повторила Верона, — но и Карди ведь не нищий.

Миссис Меннерс достала папироску, закурила, вставила ее в мундштук и минуты две курила молча. Потом сказала, крепко зажав мундштук зубами:

— Что ж, каждый за себя, конечно… А как ты думаешь поступить с девушкой?

— О, Гардения еще ребенок, — легкомысленно отозвалась Верона.

— Я помню, когда она родилась, — сухо заметила миссис Меннерс.

— Даже то обстоятельство, что у тебя такая прекрасная память, не может повлиять на мое решение, дорогая! Гардения поступит в пансион на год… пока мы с Карди не перейдем к оседлому образу жизни, — сначала мы хотим немного постранствовать… Ну, а затем, надо надеяться, она выйдет замуж…

— О, я полагаю, что на это надо надеяться, — подтвердила миссис Меннерс.

Верона негромко рассмеялась:

— Дорогая, не становишься ли ты желчна и несколько резка, как ты полагаешь?

Миссис Меннерс взглянула на нее; голубые глаза на смуглом худощавом лице казались в данную минуту особенно голубыми и очень открытыми; она собиралась уже заговорить, когда Верона сказала:

— Не думаю, что у тебя с ним вообще могло что-нибудь выйти, милочка!

Одну секунду миссис Меннерс напоминала ту девочку, которая на веки вечные влюбилась в Карди и умудрилась на веки вечные остаться ему другом.

— Не сомневаюсь, что у него и в мыслях ничего подобного не могло быть, — твердо сказала она. — Но, Верона, мы дружны с тобой лет двадцать, и, как бы это ни казалось странным, во мне говорит не совсем эгоистическое чувство, когда я тревожусь из-за этого брака.

Верона зевнула и поднялась, высокая и гибкая.

— Видишь ли, — сказала она, — что бы в ком ни говорило, это решительно ничего не значит. Я решила выйти за Карди, а Карди просто без ума от меня.

Сильвия Меннерс поймала себя на мысли:

"Она выходит вторично за Карди, потому что он так раболепно любит ее, а она другой любви не признает. Она никогда не выбрала бы сильного человека, хотя бы любила его. Ей нужна не преданность, а покорность. Она из тех женщин, которым дорог не человек, дорога его любовь, она достаточно тщеславна для этого".

Вошел Карди. Вид у него был. измученный и оживленный в одно и то же время. Лицо осунулось, и на него легла та печать, которую накладывают только болезнь или всепожирающая страсть.

С Сильвией, которую он знал с детства, он был мил, приветлив той приветливостью, которая равносильна одариванию обносками. А Верону поцеловал в губы и, когда она сказала: "Осторожно!" — рассмеялся, с обожанием глядя на нее.

— Выпускается новая губная помада, которая держится целый день, несмотря на поцелуи, — сказала Верона, — Воображаю, как она будет дорога.

— Я достану для вас, — поспешил сказать Карди.

— Это в Париже, дорогой!

— Съезжу туда.

Вот это было в духе Вероны! В таких случаях она расцветала и становилась еще красивее.

— Ах ты, мой любимый! — шепнула она Карди и от удовольствия покраснела.

Сильвия оставила их вдвоем, но к чаю явилась целая куча народу, и после того, как Карди пересидел всех, Верона сказала:

— Дорогой, тебе надо исчезнуть. В семь часов у меня массажистка, и я уже задержала ее на десять минут. Поцелуй меня и — не забывай!

— Я хотел поговорить с тобой о Тото, — сказал Карди, обнимая ее.

— Разумеется, но… завтра?.. Ведь до завтра можно повременить?..

— Я думал — не напишешь ли ты ей маленькую записочку, — я сам не писал до сих пор, потому что хотел вложить твое письмо…

— Какой добросовестный папаша, — прошептала Верона у самых его губ.

Ее аромат, ее обаяние, ее красота ударяли Карди в голову, как вино богов. В ее руках он был податливее воска, пусть лепит из него, что хочет, он готов на все. Никаких усилий с ее стороны не требовалось. Он предупреждал малейшие ее желания с патетической идолопоклоннической интуицией влюбленного, окончательно потерявшего голову.

— С письмом Тото можно подождать до завтра, но завтра надо его отправить, надо сказать ей…

— А, — сказал ей в конце концов Бобби с торжественным выражением на юном взволнованном лице. — Знаете что, Тото, — начал он, остановился, закурил "Золотую снежинку" и продолжал отрывисто: — Вид у вас неважный. Что происходит?

— Я не имею никаких известий уже много недель, — сказала Тото. С Бобби ей незачем было скрытничать.

— Как не стыдно! — тепло воскликнул Бобби, не сводя глаз с лица Тото.

— А вы слышали? — быстро спросила Тото.

— Да, кое-что слышал, — Бобби медлил, — получил письмо от матери; она, конечно, в курсе семейных сплетен…

Он остановился, искренне изумленный и даже немного испуганный при виде напряженного, побелевшего личика Тото, которая судорожно впилась ему в руку.

— Скажите мне, — задыхаясь, проговорила она, — скажите…

— Вы, верно, слышали, ходит слух… — уклончиво бормотал Бобби.

— Я ничего не слышала, — пересохшими губами возразила Тото, — а вы слышали, вы говорите. Я хочу знать.

— Так вот: мать пишет мне, что Карди собирается вторично жениться на вашей матери.

Тото отпустила его руку и отошла немного в сторону.

— Возможно, что это так, — звенящим голосом произнесла она, — но возможно, что это только слух. Чего только не болтают люди без всякого основания!