Он испытующе смотрел на Джона.

— Вы… я… хотел бы знать… ваш внезапный визит вчера вечером не был вызван какой-нибудь особой причиной… чем-нибудь неприятным, дорогой мой?

— Ничуть, сэр, уверяю вас. Просто мне пришла в голову фантазия… Я уже объяснял это Кэро по телефону.

— Ну, слава Богу, — сказал с облегчением лорд Кэрлью. — Конечно, для вас было разочарованием не застать ее дома… Кэролайн — капризное создание. Но, по-видимому, между вами полное согласие.

Он посидел еще немного, уставясь в гаснущий за решеткой огонь. Упал со стуком уголек и словно пробудил его. Он торопливо поднялся. Джон зажег свечу и проводил его наверх в его комнату.

— Маркс приедет сюда в четверг, — сказал лорд Кэрлью, возвращаясь к первоначальной теме. — Если вас не изберут, вы, конечно, останетесь у него на службе?

— Я думаю, да, — отвечал Джон, — пока не откроется новая вакансия.

— Будем надеяться, что она не заставит себя ждать, — сказал лорд Кэрлью. — Доброй ночи, мой мальчик!

В четверг действительно явился Маркс.

— Долг платежом красен, — сказал он с шутливой торжественностью. — Я считаю, что это вы провели меня в парламент, Теннент.

— Если моя ничтожная помощь дала такие результаты, сэр, то уже одно ваше присутствие здесь должно обеспечить мне триумф.

Маркс только усмехнулся. Он с места в карьер принялся энергично за дело, побуждаемый искренним расположением к Джону.

Высокий и тонкий, немного с меланхолическим лицом, освещенным блестящими серыми глазами, он производил противоречивое впечатление: чувствовались и яркий темперамент — и в то же время крайняя сдержанность, спокойная осторожная расчетливость. Он холодно, но без тени неприязни читал в душах людей.

В Джоне он разглядел задатки государственного деятеля, которые при некоторой поддержке извне могли сделать его человеком полезным для страны. Его талант оратора можно было использовать для целей партии.

— Кто бы ожидал такой усиленной предвыборной деятельности от возлюбленного жениха! Будет вам трудиться — одиннадцатый час, час сентиментальных грез, — сказал он Джону, не подымая глаз от бумаг.

Джон, занятый каким-то скучным, но необходимым делом, отозвался рассеянно:

— Ничего, сэр, зато после бури и отдых будет слаще, не так ли?

— Я нахожу, что вам и мисс Кэролайн не помешает отдохнуть, — заметил как-то сухо Маркс. — Вчера вечером имел удовольствие наблюдать ее. Вид у нее хрупкий и болезненный, но танцевала она до упаду. Да и вы как будто выглядите уже не таким цветущим.

— Я хочу добиться этого места, — сказал твердо Джон. — Если проиграю, то у меня останется сознание, что я славно сражался.

— Если вы проиграете, вам придется с будущей же недели засесть за земельный проект. Если выиграете — придется мне самому этим заняться. Право, не знаю, хватит ли у меня альтруизма желать вам успеха: ведь я остаюсь один-одинешенек.

Он обедал в гостинице с Джоном, Чипом и Туанетой, которая непременно пожелала приехать познакомиться с ним, и с милой откровенностью заявила ему об этом.

Благодаря ее присутствию, Джон и Чип увидели совсем нового, незнакомого им Маркса. Они с Туанетой сразу стали приятелями: у них оказалась тысяча общих интересов, начиная от правил монастыря, где воспитывалась Туанета, и кончая замечательными качествами щенят в «Гейдоне». Одного из них — черное, как негр, существо с нелепо-беспомощными бархатными лапками и умными глазками — Туанета даже привезла с собой. Когда она упомянула о миссис Сэвернейк, Маркс сказал:

— Как же, я не только знаком, но смею надеяться, что имею честь состоять в числе ее друзей.

— Как вы хорошо это сказали! — восхитилась Туанета. Да, именно так следует говорить о ней.

Она наклонилась к Марксу с мягким блеском в глазах:

— Видели вы ее в аметистовом платье с коралловыми искрами? В нем она всего красивее.

Маркс тихонько засмеялся.

— Да, я видел миссис Сэвернейк в этом именно туалете, который вы так увлекательно описали. Но я часто видывал ее, когда она казалась «всего красивее».

Они поговорили, о новом друге Туанеты (Туанета уже успела влюбиться в миссис Сэвернейк по-детски доверчиво и восторженно). Потом перешли к злобе дня.

— Вы поможете Джону попасть в парламент? — спросила Туанета у Маркса. — Для него теперь в этом заключается все.

— Ну, не думаю, чтобы все.

— Во всяком случае то, чего ему больше всего хочется.

— О, женская проницательность! — усмехнулся Маркс.

— Видите ли, мистер Маркс… — пустилась в объяснения Туанета. — Жениться ведь всегда можно, а стать политическим деятелем, как видно, очень трудно. А вы намекали на невесту Джона, когда говорили, что у него есть еще кое-что?

— О, Порция, вы меня приводите в трепет! — продекламировал Маркс с галантным поклоном.

Туанета зарумянилась от смущения и сказала со смехом:

— Чип говорит, что я чересчур развязна. Должно быть, я сейчас была такой? Все забываю, что вы — ужасно известный адвокат и мне бы надо только слушать и не выскакивать со своими замечаниями. Но что же делать, если вы говорите вещи, на которые ужасно хочется ответить?

— Что за прелесть эта девочка! — шепнул с легкой грустью Маркс, когда Туанета убежала одеваться для собрания.

Он взял на колени щенка, а тот, положив доверчивую черную лапу на его руку, сонно уставился на огонь.

Туанета возвратилась уже в пальто и меховой шапочке, с предназначавшейся для Маркса розеткой в руке. Она приколола ее Марксу на грудь и сказала торжественно:

— Вот, мне удалось украсить члена парламента!

— Вы сделали больше, — сказал Маркс, — и никогда не догадаетесь об этом.

Туанета, однако, желала вести серьезный разговор о политике. Ее собеседник от души согласился с нею, что палата общин очень бы выиграла, если бы допустили туда женщин.

— Есть множество вещей, в которых мужчины ничего не понимают. Ну, например, законы о труде детей, ясли, дома для девушек-работниц, и зашита лошадей, и праздники для бедных. Все это — женское дело.

Она говорила с видом опытной особы. Рассказывала об уроках воспитательниц. В монастыре воспитательницам полагалось помогать бедным из своих карманных денег.

— Подумайте, полкроны в неделю! — сказала она трагически. — Вот сколько Чип мне назначил, а из них два шиллинга всегда идут в копилку для бедных! И если при этом у вас есть еще какая-нибудь слабость — с шестью пенсами много не сделаешь! Моя слабость, — прибавила она со вздохом, — это одно семейство.

— В самом деле? — подал реплику, видимо, глубоко заинтересованный слушатель.

— Да, итальянское. На углу нашей улицы. Отца нет, только мать, конечно, и трое малышей — Беппо, Карло, Аннунциата. Приходится мне, знаете ли, обшивать их и покупать на свои деньги материю. Последний раз фуфаечка Аннунциаты оказалась ей узка. Пришлось написать Чипу, а он возьми и пришли целый ящик их.

— Вот это славно! — серьезно заметил Маркс.

— Нет, они не годились. Он прислал фуфайки для взрослых, а Аннунциате только пятый год. Так что все досталось матери, а я вовсе не о ней хлопотала. Я ее не люблю.

Она приняла оборонительную позу.

— Ведь не можешь любить всех, кого полагается? Вы, например, могли бы?

— Не мог бы, конечно. Боюсь, что даже и тогда, если бы они любили меня.

Туанета кивнула с довольным видом.

— Вот видите! И я тоже не могу. А когда я сказала про это сестре Мари-Луизе, она меня оштрафовала на три пенса за дурные мысли. В следующий раз придется, верно, платить целый шестипенсовик, потому что с той поры я невзлюбила синьору Люсоли еще больше, чем прежде.

— Да, это очень дорого обходится — откровенно выказывать свою антипатию, — сказал рассеянно Маркс. — Некоторые платят тысячи за эту привилегию.

— Я не люблю этих крайностей, — продолжала думать вслух Туанета, — ни в чем, кроме любви. Тут уж иначе нельзя! Либо изо всех сил, по-настоящему, либо совсем не надо.