Утром Иван отводил взгляд от Чепурушечки и молчал. А она посматривала на него и вздыхала.

— Ты бы сходил к куму Халдею, — посоветовала, провожая мужа за калитку. — Он обязательно что-нибудь придумает. Надо избавиться от этих хлопот, а то стыда не обберешься.

— А что? — согласился Иван. — Давай вечерком вдвоем сходим.

— Сходим, — миролюбиво простила его Чепурушечка, и у Ивана один камень свалился с плеч.

***

Рассказ Ивана кум Халдей слушал внимательно, время от времени посмеиваясь. Смех у него был не громкий и казался немного деланным, при этом Павел Дмитриевич отводил голову в сторону и наклонялся, будто не хотел, чтобы его смешок видели.

— Плохи дела у нашей Цили, — сказал почти серьезно, выслушав Ивана.

— Кум, выручай, так как под расстрел попадаить мой авторитет.

— Не ходи туда больше, вот и все дела. Какой может быть расстрел?

— Налицо, Чепурушечка, неразрешимая дилемма... — упрекнул Иван жену. — А ты уверяла: кум, кум...

— Если б же она к нему не цеплялась, — вмешалась в разговор Чепурушечка. — А то видишь... Не бросай его в беде, кум, ей-богу тебе говорю. Придумай что-нибудь. Ты же знаешь, какой у Цили язык. Нам теперь хоть уезжай отсюда...

— Вот, например, она снова придет, — чесал за ухом Иван. — Что я ей скажу? Слушай, а может, ей поделано?

Павел Дмитриевич в конце концов проникся озабоченностью своего друга, начал по-другому относиться к обстоятельствам, в которые тот попал.

— Дела-а-а... — он положил ногу на ногу и оперся о колено локтями. — Ну что ж, тогда давай сделаем так. Ты ей — только под большим секретом! — посоветуй обратиться ко мне, дескать, здесь дело нечистое, а этот Халдей разбирается в магии и обязательно поможет. А уж я что-нибудь придумаю.

***

Позже, будто ненароком, Циля встретила Павла Дмитриевича около заводской проходной и бросилась к нему.

— Сосед! Чего это вас не видно во дворе? — брякнула первое, что придумалось. — Или, может, вы дома не ночуете?

Еще и заедается, чтоб оно скисло! — подумал Халдей, а вслух сказал:

— Я как раз ночую дома, а вот к вашему Савлу, замечаю, одна краля липнет, — надо было ускорять процесс, а не танцевать с нею семь-сорок.

— Ой липнет, ой липнет! — аж запела та. — Что делать, ума не приложу.

Павел Дмитриевич деликатно кашлянул и неуверенно залепетал:

— Значит, это для вас не новость. Конечно, неприятно. И я, что ж, я тот...

— Дмитриевич, это мне вас для спасения послано! — вдруг обрадовалась Циля. — Я слышала, что вы часто людям помогаете. Поговорите что ли с этой злодюжкой, а?

— Если так, то можно и поговорить. Но знайте себе, что для Савла она безопасна, а вот вам, проклятая, вижу, поделала.

— О горе! — Циля перепугано уставилась на Павла Дмитриевича. — Разве ко мне деланное пристает? Я же нездешней веры, иудейка...

— Пристает, — махнул рукой Павел Дмитриевич, понимая, что она сама хочет развеять свои сомнения. — Дурное дело — не хитрое. Поэтому и говорю, что к Савлу она больше не припарит. Это я обещаю. А вот вам надо помочь, иначе будет хуже.

— А только чтобы никто не знал? А то засмеют меня наши люди насмерть.

— Ну! — пообещал Павел Дмитриевич. — Завтра, как взойдет луна, приходите к нам огородами. Да прихватите с собой фотографию, желательно молодых лет и чтобы никого возле вас на ней не было. Есть такая?

— Есть, есть!

— Тогда до свидания, — и они разошлись в разные стороны.

На второй день Циля и Павел Дмитриевич «тайно» встретились под шелковицей, отделяющей огород Халдея от вольной степи. Павел Дмитриевич принес с собой благоухание лекарств, химических препаратов, растворителей, сухих трав, крепких настоек и еще Бог знает чего. Эти ароматы редко сопровождали его, но в случае надобности, «для дела», носились вокруг невидимым облачком и создавали атмосферу таинственности и многозначительности.

Цецилия, как ей казалось, незаметно зашептала какую-то молитву или заговор, а может, цитировала Тору, но Павел Дмитриевич все равно это заметил и строго предупредил:

— Бросьте свои штучки, Циля, и не мешайте действу! В противном случае снова пойдете по хаткам напрасно искать спасения.

— Да это я по привычке... — сникла она. — Не обращайте внимания.

И тут же Цилю проняло мистическим трепетом, ибо она ощутила, что перед нею стоит человек, видящий мир иначе: шире и глубже от обыкновенных людей. Это был не скупой и преступный бес, а добрый исполин, окутанный приятным, щекочущим флером неизведанного, закрытого, притягательного. Рядом с ним отходили тревоги, отступало отчаяние, становилось увереннее на душе, возвращалось настроение побеждать жизненные невзгоды, преодолевать мелкие и досадные препятствия.

— Взгляните вверх и постарайтесь сосредоточиться, — приказал Павел Дмитриевич.

Циля задрала голову и вытаращилась на небо.

— Что вы там видите?

— Вечное движение, — почему-то шепотом произнесла исцеляемая.

— Еще что?

— И покой.

— Чудесно! — Павел Дмитриевич убедился, что у Цили «все дома», и от удовлетворения потер руки. — А теперь слушайте. Вот вам смесь от поделанного, — он подал ей узелок с измельченными травами, где специалист узнал бы запахи валерьянки, мяты и мелиссы.

Дальше тщательно проинструктировал ее, как эту смесь готовить, когда и сколько принимать.

— Главное, чтобы вы не думали о той женщине, потому что ваши мысли будут притягивать ее навет. А перед заходом солнца вы должны приходить на берег пруда, садиться и смотреть на воду не меньше часа. Вы же знаете, что, во-первых, вода очищает, а во-вторых, нравится вам это или нет, а через нее на человека снисходит Дух Святой.

— Может, лучше кропиться?

— Нет, надо долго смотреть на воду. Вам такое поделано, что надо через глаза выводить.

— И сколько так исцеляться?

— Месяца два-три. Поделанное может повергать вас в слезы, особенно перед дождем; бросать в жар, особенно как съедите скоромное; портить сон, особенно перед полнолунием. Но если вы будете добросовестной в лечении, мы победим.

Циля удивленно ловила слова Павла Дмитриевича и верила ему безоговорочно.

— А еще, — прибавил Павел Дмитриевич мелодичным голосом: — пусть Савл время от времени вывозит вас в степь, хорошо бы ближе к вечеру. Там вы неторопливо собирайте хворост, сухостой и разводите костер. Сидите и смотрите себе на огонь, припоминайте прекрасные страницы своей жизни, думайте о будущем, мечтайте о том, чего вам желается. И обязательно имейте при себе эту фотографию.

— А зачем?

— Огонь — это живая стихия, вы же знаете. С фотографии он впитает в себя все хорошее из вашего прошлого, возьмет оттуда старт, приготовится к будущему и очистит перед вами мир, проложит тропку к счастью и здоровью. Вот тогда и шепчите свои пожелания и все другое, что захотите.

Циля слушала, затаив дыхание.

— Будете наблюдать за языками огня, и, если вам повезет, то увидите фигуру своей врагини, увидите, как плохо ей будет, как к ней самой возвратится причиненная вам порча и повергнет ее в судороги. А из вас огонь начисто выжжет все поделанное.

— Ох, ох... — стонала женщина. — Как хорошо рядом с вами. Чувствую, вы-таки мне поможете.

— А потом вы зальете костер водой, возвратитесь домой, и будете сладко спать до самого утра.

***

Иван — собственно, как и Циля, о чем хорошо знал кум Халдей, — смело перенимал новое во внешних его проявлениях, но вся его наука, наивная до смеху и жалкая до слез, заключалась в этих «что вы грите?» и «гувурите по существу».

В определенном смысле он был сформирован войной. Проведя на передовой два месяца, получил тяжелое ранение в правое плечо, и был начисто списан из войск. С тех пор правая рука не поднималась выше локтя, и трудно поверить, что это не мешало ему быть ловким кузнецом.

А что те два месяца? Иван продолжал верить, что сам-один сможет преодолеть любые трудности, так как не успел понять и удостовериться, что войну выиграли не герои-одиночки, а все наши люди вместе, весь наш народ сообща. На фоне видавших виды воинов, которые в гражданской жизни вели себя мудро и тихо, он отличался энтузиазмом, экстатической ответственностью и ходатайствами о чужих судьбах. То есть тем, чем проникся на фронте и что не успело в нем перегореть или утомить его. Однажды он прибежал к куму Халдею, мокрый от переживания, с растерянными глазами, и Чепурушечку с собой привел: