— Кто тебе не дает! — расщедрился Толик и тем перебил вопрос, который собирался задать им Павел Дмитриевич про конкурс. — Пиши, присылай.

— Ты, главное, работай, — поддержала Толика тетка Евгения, обращаясь к девушке. — А там видно будет, что из этого выйдет.

Что это за конкурс? — подумал Павел Дмитриевич, да разве за детьми успеешь что-то сообразить.

— Мистика, мудрецы, маги... — продолжала девушка. — Неужели, в самом деле, в жизни бывает что-то подобное?

— Еще и как! — подхватил Кука. — Моей маме как приснится вещий сон, так и жди, что непременно сбудется.

— У вас есть что-то о мистике? Может, что-нибудь колдовское расскажете? — подпрыгивала девушка на скамейке.

— Одно из моих собственных приключений можно с уверенностью сказать, что и мистическое, начиненное гипнозом и любовными заклинаниями.

— Собственными или как у Навуходоносора? — продемонстрировала знание истории Надежда.

— Почти один к одному, как у него, — подтвердил Павел Дмитриевич. — Только в моем случае это был не царь, не правитель, а простой мужичонка.

— Чувствую, сейчас что-то будет, — засмеялась девушка, — Чур, себе забираю этот рассказ! — и она, словно на уроке, подняла руку.

7

Жил когда-то в Дивгороде смешной человечек по имени Бовдур Фома Данилович, родом из Чернигова. Местные жители для удобства называли его Бодя. Неизвестно когда он сюда приехал. Никто не помнил, чтобы у него была семья, родители или дети. Не имел он, наверное, и специальности, так как сразу пошел работать на железную дорогу разнорабочим ремонтной бригады и не рыпался больше никуда. Как-то он работал на объекте, и вдруг ему живот скрутило. Подбежал к дощатому «скворечнику», что был выстроен для ремонтников неподалеку под посадкой, когда смотрит — висит на дереве чье-то пальто, довольно приличное.

Сначала, как со временем рассказывал сам Бодя, он вскипел, возмутившись, что какой-то чужак — так как свои не имели такой шикарной одежды и не раздевались перед входом в «скворечник» — расселся здесь, когда ему туда позарез надо, а потом решил проучить наглеца. Хапнул это пальто и — ходу! Сделал ноги, как теперь говорят.

И сразу же услышал за спиной: «Стой! Куда ты? Спасайте, грабят!».

Оказывается, рассевшийся по нужде чужак не переставал следить за своим добром через щель между досками туалета. Увидел вора и, как был, выскочил навстречу преступнику. Набегу он одной рукой застегивал штаны, а другой махал над головой: «Стой! Люди, помогите! Ловите вора!».

— Выпустить добычу я не мог, почему-то заупрямился. Случается же такое... — сознавался позднее Фома. — Во-первых, пальто было совсем новенькое, а во-вторых, — уже почти мое. Думал, что этот полуголый не догонит меня.

Его, конечно, поймали. Судьи случились серьезные и припаячили дураку пять лет. А времена были — не приведи Боже: 37-й или 38-й год, когда властвовали строгость, даже жестокость закона. Война застала Бодю в лагерях. А когда в сорок третьем Дивгород освободили, он, отбыв наказание, снова появился здесь.

Куда деваться? Ничего нет, здоровье потерял, голова вся блестит лысиной, как бутылка, в роте осталось два зуба, «чтобы сахар грызть». На человека не похожий, да еще и человеческий язык забыл, пользовался исключительно жаргоном. Господи! Приняла его к себе Настинька, была здесь такая женщина, небольшого росточка, одинокая, хоть и имела дочь-подростка Нону. Девочка, правда, была немного не в себе, но по-своему сообразительная.

Настинька одела примака, как смогла. Обувь приобрела: на правую ногу калошу, а на левую — «шахтерку» (калоша без стельки, из голой резины), кой-какое тряпье на плечи ему достала. Не голый, одним словом. Ну и, конечно, откармливать начала. Годы военные, тяжелые, но она работала в колхозе, и что-то там все-таки получала.

— Зачем ты этого дурака приняла? — спросила как-то у нее Нона.

— Молчи! Это тебе отец будет, — цыкнула на нее мать.

— Ге-ге-ге... — заревела Нонна, засмеялась. — Какой из него отец? Он, гляди, к Цапику за балку бегает.

Цапиком в Дивгороде называли одного самогонщика из заезжих поселенцев, который жил в Третьяковой, что за Собачьей балкой лежит.

Пьянство для Боди было милейшим занятием. Он умел выбрать благоприятный момент, настроение и интонацию, чтобы расположить Настиньку, умилить ее и выжать из нее деньги на «розговенье». Нона ошибалась — сам он к Цапику не бегал, так как безвылазно прогревал косточки на печи, а посылал туда Настиньку:

— И-и, Настинька, я вот сижу и вспоминаю Север. Ой, какие там были ребята! — этими словами он начинал наводить гипноз на женщину, очаровывать ее и продолжал: — Когда я был на Севере... О, если б ты видела...

— Как ты туда попал, Фомочка? — спросила слушательница.

— Да вот, попал. Нашел в Новогупаловке пальтишко, а оно оказалось не мое. Дали мне, Настинька, пятерик ни за што и послали в район реки Печоры. Но я сразу завоевал там авторитет. Бывалоча, приедут из Наркомата и идут не к директору, а сразу ко мне. Спрашивают: «Бовдур здесь?». А потом понадобились такие специалисты, как я, на Севере. Меня по решению столицы направили на берега Карского моря, где в него впадает Енисей. Там строился новый огород, Дудинка называется. Знаешь?

— Нет, котик.

— Ну вот. Я его строил. Меня сразу взяли на атлас и — туда!

— Куда тебя взяли, дорогой? — переспросила Настинька.

— На атлас, на этап значит. Слушай, и снова я стал большим человеком, меня поставили бугром по строительству. Я подобрал себе бригаду из двенадцати ребят. Орлы! — все из блатных. Начали работать. Опять же, как делегация из Москвы, — сразу ко мне, мол, надо здесь многоэтажный дом построить. «Хорошо, — говорю, — будет сделано. Только вы мне скажите, куда его окнами ставить, сколько шагов должно быть в длину, ширину и какая высота».

— Это мы вам сообщим дополнительно.

И Бодя продолжал выхваляться:

— Я иду и шагами — раз, два, три — меряю. Показываю ребятам: «Здесь бей кол, здесь и здесь». А москвичам говорю: «Можете ехать в столицу, вам здесь быть не обязательно». И отдаю подчиненным распоряжение: «Начинайте земляные работы, а когда возведете цоколь, за дело возьмусь я».

В этом месте Бодя всегда прикрывал глаза и замолкал в сентиментальной задумчивости.

— И-и, Настинька, ты не знаешь, што в строительстве самое главное.

— Что же, горе ты мое? — откликалась Настинька.

— Главное — завести углы. А когда я становился заводить углы — это было настоящее зрелище. Представь, на улице сорок градусов мороза, а я — в одной майке и из меня пар идет. Мои двенадцать ребят становятся на подсобные работы и не у-спе-ва-ют. Я шурую, у меня горит все в руках. Мужики стоят, смотрят: «Подлец, что делает!». А я как крикну: «Ребята, кельма!» — все прямо млеют вот восхищения. Ха-ха-ха-а-а! — долго смеется хриплым негромким смехом. — И вот я завел углы до конца и уезжаю в командировку. Через неделю возвращаюсь, а дом уже стоит. Главное же углы завести!

— Разве заключенных посылали в командировки? — кумекает женщина, что ее милый фантазирует.

Фома молчит, словно не слышит. А через несколько минут продолжает:

— А зарабатывали мы как! Я деньгам счету не знал. У меня посылать их было некому, и я все складывал в тумбочку. Приходит, бывало, получка. Кассирша прямо бегает за мной: «Данилович, возьмите деньги» — просит. «Иди к чертям! — говорю. — Сама отнеси в мою тумбочку». Она пойдет, пихает их туда, пихает, а они не лезут — места уже нет. Так она скомкает их и под подушку засунет, и все. А ребята голодали, особенно те, которые домой деньги отсылали. И вот приходит суббота, — шамкает рассказчик беззубым ртом. — Где-то на материке — холода, снега, морозы. А Север — в цвету. В Дудинке стоит жара, люди загорают на берегу Карского моря. Я лично любил в тени пальмы отдыхать. Говорю: «Ну, что, ребята, гульнем?». Привожу их в ресторан, где у меня свой столик был. «Что закажем?» — спрашиваю.

— И, и... — стесняются. — Ты хозяин...