— О чем?

— Селедка же в море живет.

— Знаю. И что из этого? — Неплюйша искоса взглянула на деда, который, оказывается, придает значение тому, что и малый ребенок знает.

— А там же вода солонющая, как рассол.

— Да вы что? — оттопырила ухо женщина. — Не слышала такого. А от чего?

— Ой, мама! Ты, вижу, темная, как ночь безлунная. Да ведь туда круглые сутки соль составами прут и высыпают.

— И-и-их, а я-то думаю, чего мимо нашего села поезда на юг гур-гур и гур-гур по ночам. А оно вон что оказывается. Прямо составами, говорите?

— Конечно! — уверил Неплюйшу Филипп. — А в каждом составе, учти, не меньше сотни пульмановских вагонов.

— Ну, если составами... Тогда, канешно, чего же рыба не будет соленой.

За пару недель всезнающей — после разговора с Филиппом Заборнивским — невезучей Неплюйше всунули в магазине тухлую селедку.

— Воняет! — закричала она, развернув покупку. — Я издали слышу. Меняй! — обратилась к продавцу.

Тот подал ей другую рыбину, третью, но вся рыба в бочке оказалась некачественной. Продавец начал извиняться перед покупателями.

— В море соли недодали! — провозгласила Неплюйша. — Сэкономили, чтобы украсть.

Интересно, что и после того, как модистке открыли, что дед Филипп пошутил, она продолжала ему верить.

— Не рассказывайте мне, — отмахивалась сердито. — Вода же в море соленая?

— Соленая, — признавал какой-нибудь сторонник голой истины.

— Так чего же ты твердишь не то, что надо? Филипп Андреевич глупости говорить не будет.

***

Жена Филиппа Андреевича, баба Саша, выросла на соседней улице, там и проживали ее родители. Как ни странно, ее отца и мать я знала. Дедушка Павел немного столярничал, поэтому всегда носил с собой дух свежего дерева, стружек и еще чего-то, ужасно уютного и надежного. Несколько раз я бывала в их доме, даже знаю, где что там стояло. И двор помню, на который набрасывала тень старая развесистая груша-дичка — густолистая, богатая на маленькие желтоватые плоды, твердые и терпкие.

В глубокой старости дедушка плохо видел. Однажды он попросил жену, уже известную нам бабу Павлиху, согреть ему дождевой воды для мытья главы. Баба Павлиха приготовила то, что он просил, и пошла, как здесь говорили, до людей — посидеть за воротами. Это был у дивгородцев вид доступного и приятного отдыха. Дело было под вечер и заходящие лучи солнца, к которым она сидела лицом, кротко щекотали кожу, обнимали сложенные на коленах руки, пригревали расслаблено протянутые вперед ноги.

Вдруг сюда донесся обиженный крик дедушки. Что такое? — бабка поднялась и метнулась во двор, где на табуретке дед приспособился мыть голову. Видит: стоит тот горемыка, беспомощно склонившись над миской, а в его волосах запутались кусочки вареного картофеля и жареного лука, с головы свешивается вниз длинная лапша, а с нее лениво скапывают тяжелые капли куриного бульона. Дед, оказывается, помыл голову супом, приготовленным бабкой на ужин.

— А-а, несчастье! — запричитала она. — Разве ты не видел, что это суп?

— Так оно же, как не крути, тоже жидкое и горячее, — оправдывался дед. — Я его развел холодной водичкой и — на голову...

Позднее это приключение супруги часто вспоминали, конечно, с тихой, обреченной печалью.

Их дочка, а для меня баба Саша Заборнивская, была тихой и незаметной. Я любила ее, хотя она о том, возможно, и не догадывалась. Ту любовь привила мне мама, часто рассказывая, что моя бабушка Евлампия, о которой я расскажу позже, и баба Саша дружили. А все, что касалось моих старших родственников, для меня с детства было наполнено особенно дорогим смыслом и значением — по зерну я собирала факты из жизни своих предшественников и записывала в дневник.

Эти подруги были великими труженицами, милыми женщинами. Изредка им выпадала свободная минутка, тогда они собирались на посиделки и пировали, лакомясь домашними яствами и запивая их наливками. Конечно, хмельное быстро разбирало их и они веселились. Иногда к ним присоединялась Елизавета Григорьева и баба Настя Негриха.

Боже мой, о каждой из них можно писать отдельную книгу!

***

Нынче внуки бабы Негрихи потерялись где-то в соединенных штатах, как раз там, где живут «негри», хотя не все — некоторые из них все-таки остались здесь.

Мой отец когда-то учил ее сына Ефима слесарному делу, а потом долго работал вместе с ним. Они доверительно дружили, поддерживали друг друга в трудные времена, обменивались редкими и интересными книгами, которых тогда трудно было достать.

Как-то Настя загрустила и перестала разговаривать. Молчит день, второй. Сын заметил это и обеспокоился.

— Мама, что случилось? Чего вы молчите? — спросил Ефим у нее.

— Такое в мире делается... Чего уж говорить? — махнула она рукой.

«Моя мать, — рассказывал отцу Ефим, — вообще такая: услышит что-то по радио и ходит, переживает. А потом начинает ругаться на того, кто, по ее мнению, был виновным».

— Что делается? — уточнил у нее сын. — Где делается?

— Слышала я, ученые вывели нового зверька — голого, как человек, и черного, как собака. Зачем, спросить бы...

— Ученые? Не знаю о таком, — удивился Ефим. — Как этот зверек называется?

— Какое-то негри, — покорно ответила старая и опять вздохнула.

— Что вы мелете, мама? — взорвался Ефим. — Хорошо, что вы эту ерунду сморозили при мне. А если бы кто-нибудь другой услышал? — и он объяснил матери ее ошибку.

Долго в поселке помнили ту бабкину печаль, а ей самой припечатали имя Негриха.

Часто Настя спрашивала у Ефима о том, что ее интересовало. Например, однажды ни к селу, ни к городу ударилась в науку о войсках, войне и полях битвы.

— А почему вот оружие называют пустолетом? Ну, «пусто» понятно — убивает всех, никого не оставляет. А почему «летом»?

— О, Боже! — поднял ее сын вверх глаза. — Ну, спросите что-то человеческое. Чего вы все время выдумываете, мама?

— Так интересно ж... Чего пусто только летом? Оно что, зимой, в холода, не стреляет?

— Причем здесь зима и лето! Мама, или вы заговариваетесь?

— Так пусто ж летом...

— Ой, горе мне с вами! — воскликнул ее сын и не стал ничего объяснять, видно, нужных слов не нашел.

Ефим понял, что у матери возник интерес к грамоте, и она теперь его замучает. Поэтому он подарил ей «Словарь иностранных слов», который нашел с большим трудом и купил за большие деньги.

— Берите, — бухнул как-то тяжелый том на стол. — Изучайте, чтобы у вас каши в голове не было. Только без меня.

Настя читала словарь, как читают роман, — подряд. Конечно, не все понимала, еще меньше — запоминала, а остальное — отчаянно путала.

А еще Настя любила выпить, чего стыдилась и старалась, чтобы этого не никто заметил.

— Давайте, девчата, наливочки пригубим, — говорила та из подруг, которая угощала гостей домашним зельем. — Оценим, что у меня получилось, — с теми словами выпивала каплю и отставляла рюмку.

— Нет, нет, — я не буду, — лукаво отговаривалась от угощения Негриха.

— И чего там? — настаивала хозяйка. — Хлебни хоть глоточек.

— Сохрани боже! Ты что? Я ж не пью. У меня от спиртного апогей наступает.

— Только попробуй, — продолжали уговаривать ее, несмотря на «апогей», так как хоть и не знали, что оно такое, но привыкли к бабкиным придумкам.

— Ну, разве что капельку, — соглашалась в конце концов Настя и выпивала добрых полчарки. — Ой, и не распробовала! — выкрикивала, наспех заедая питье. — Ну, разве что еще на язык брызну, — допивала она налитое и потом бралась по-настоящему за еду.

— Давайте, — поступало закономерное предложение, — еще по одной с Богом.

— Нет! — торопилась откликнуться Настя. — Я ж не пью. Говорю тебе без приоритету.

— Вот не ломайся, как сдобный бублик в помойнике. Пей! — прикрикивали на нее.

— Ну, разве что капелюшечку, разве что пригублю, — обещала Негриха.