— Вы просто не любите животных, — говорила женщина с балкона. — Несознательная вы!

— А ты сознательная? Я сколько раз говорила: смотри за котом. Кто кошку держит, за ней смотреть нужно.

Сосновскому была нужна соседка Зайцева.

— Уважаемые гражданочки, простите, что прерываю дискуссию. Не скажете ли вы мне, где проживает Фатима Ахметовна Гаджиева?

Верхняя энергично указала пальцем:

— Вот она, полюбуйтесь!

— Благодарю, — поклонился Боб. — Фатима Ахметовна, не уделите ли мне несколько минут?

— А вы кто будете?

— Все узнаете, если пригласите, так сказать, под крышу.

— Ну заходите, тут я живу.

И она двинулась к одной из дверей, выходивших во двор.

Они прошли коридорчик, где стояла газовая плитка. Больше Борис ничего не рассмотрел, потому что было темно. Зато комната оказалась светлой и просторной, несмотря на обилие вещей. Целую стену занимала огромная, в позолоченной раме, «Гибель Помпеи». Лица пострадавших от стихийного бедствия римских граждан вызывали сочувствие. Все остальное в комнате было таким же красивым, как и картина. Диван обтянут живописным ярко–красным бараканом, на окнах — плюшевые занавеси, над столом — бронзовая люстра.

Боб сделал вид, что одобряет вкус хозяйки:

— Как у вас нарядно! Прекрасная картина!

И сразу понял, что попал на нужную волну.

— Понравилась? Человеку хочется, чтобы все красиво было.

— Непременно. Об этом и Чехов говорит, Антон Павлович… Да! Я же не представился. Меня зовут Борис. Я работаю в милиции.

Фатима сразу переменилась в лице.

«Наверняка спекулянтка!» — подумал Сосновский, а вслух живо продолжал.

— Да, да, из милиции. И очень надеюсь на вашу помощь. Но сначала уговор. Все, что я скажу вам, должно остаться в секрете. В глубокой тайне. Вы и я будем об этом знать, больше никто. Договорились?

— Ну да, понимаю.

На самом деле она ничего не понимала.

— Видите ли, Фатима Ахметовна. Мы, то есть работники милиции, не можем успешно действовать без поддержки населения, честных людей…

Гаджиева кивнула на всякий случай.

— Вот, к примеру, что мы можем знать о вашем соседе, Зайцеве? Ничего. А вы всегда рядом.

— Да уж его–то знаю. Культурным себя считает, образованным, а сам выражается да насмехается.

— Orol Не ожидал. — Сосновский смотрел на Гаджиеву с обаятельным уважением.

— Что он натворил–то? Небось, в вытрезвитель попал?

Борис доверительно понизил голос:

— В институте, где работает ваш сосед, похищена большая сумма денег, очень большая…

— Вадька?..

Сосновский резко взмахнул рукой:

— Что вы! Нет–нет! Но каждый человек, который работает в бухгалтерии, должен быть проверен. Вот я к вам и зашел. Дело–то государственное!

— Большое дело, большое. Я понимаю. Когда ж это случилось–то?

— Да времени уже прошло немало. Пятого, августа похитили деньги.

— Давно, давно, — согласилась Гаджиева, и Сосновский увидел, что дата эта ей ничего не говорит. Но не такой он был человек, чтобы сразу отказаться от надежды.

— Между прочим, пятого августа к Зайцеву приезжала жена. Вы знаете ее?

— Татьяну–то? Еще бы! Вот она культурная девушка, ничего не скажешь, в Ленинграде учится на научного работника.

— Именно. В день приезда жены произошло одно недоразумение…

— Точно! — Фатима даже хлопнула себя по лбу. — Ну как же! Такой скандал был! Как он ее унизил, как унизил!

— Что же произошло?

— Возвращаюсь я с рынка. Смотрю: возле дома стоит девка. Длиннобудылая и вся такая дерзкая. Нос задран, волосы непричесанные, «мама, я дурочка» называются. Юбка в обтяжку. А у самой, прости пожалуйста, и обтягивать нечего.

У Сосновского был свой взгляд на Лену Хохлову, но он улыбался сочувственно.

— И чемодан в руках. Приехала! Я иду себе, а она спрашивает, где четвертая квартира, Вадькина, значит. Ко мне вход со двора, а к нему — с улицы. Показала я ей, а сама пошла во двор. Отмыкаю дверь, вхожу в коридор, а перегородка у нас фанерная. Слышу: Танечка отвечает. А я не знала, что она приехала…

«Наверняка знала, потому и направила к ней Лену. И стремглав мчалась через двор, чтобы слова не пропустить».

— «Вадима нет дома». А девка нагло ей: «А вы кто будете?» Танечка говорит: «Я жена его». Я и не услышала, что та сказала, так быстро она убежала. Значит, совесть была немножко. Наверно, Вадька обманывал ее, говорил, что неженатый. Хорошо еще, с чемоданом пришла, а не с дитем: Блюсти себя нужно, не доверяться шарлатанам.

Но такое абстрактно–морализаторское направление беседы Сосновский не был склонен поддерживать.

— Вы говорите, что когда приходила девушка, Зайцева не было дома?

— Не было. Заявился поздно, ну и началось! Таня ему сказала, конечно, а он ее оскорблять! Как жить с таким человеком?

— Трудно, Фатима Ахметовна, трудно, — согласился Борис, обдумывая все, что узнал. Рассказ Фатимы расходился с тем, что говорила Юля, однако Боб был склонен верить Гаджиевой. Жене не очень–то приятно таким делиться. Теперь нервозность Зайцева получала вполне естественное объяснение, и Сосновский почувствовал, что его стройная версия под угрозой.

— После этого Зайцева уехала?

— Конечно, уехала. На развод подала. Что ей еще делать?

— А девушка, она бывает здесь?

— Да ну! Нужна больно. Поматросил и забросил. На всю жизнь урок будет… Не за такими он бегает. Заезжает к нему дама представительная, интересная.

Появление «представительной дамы» в концепцию Сосновского не входило, но Боб не был догматиком.

— Интересная женщина?

— Свою машину имеет, — сообщила Фатима с большим уважением к богатой даме.

— Вы это точно знаете?

— Сама в машине видела. За рулем. Синяя «Вол га», новенькая такая, блестит вся. Сразу видно: частная…

Борис покинул квартиру Гаджиевой в некоторой задумчивости. Конечно, в целом ничего не изменилось, Лена действительно приходила к Зайцеву, но… честна говоря, если Фатима не врет, а она, кажется, не врет, отношения их с Вадимом мало напоминали связь сообщников, скорее — банальнейшую историю обманутой девчонки. И если Лена в самом деле больше не появлялась у Зайцева, уступив место механизированной даме, то версия трещит по всем швам. Однако расставаться с ней Сосновскому не хотелось. Он еще не — сдался и не пал духом. Поэтому распрощался Борис с Фатимой тепло и сердечно, пообещав принять меры против соседки–кошатницы, и на обратном пути решил прежде всего выяснить, кому принадлежит синяя «Волга», чтобы раз и навсегда покончить с замешавшейся некстати дамой.

Сосновский зашел в кабинет к Мазину, когда тот дожевывал бутерброд с колбасой, запивая его холодным чаем.

— Привет, старик! Как настроение?

— Настроение бодрое.

— Тогда дай справочку. Ты записал номер лимузина, что поджидал Зайцева на стадионе?

— На ипподроме, — поправил Игорь. — Вот — РО 24–48.

— Отличная цифра. Не узнавал, чья это машина?

— Нет. Не успел.

— Давай попробуем.

И Боб, усевшись на край стола, начал названивать в ОРУД.

— Да… Да, — повторял он. — Совершенно верно. Два, четыре, четыре и восьмерка. Звякни мне. Я у Мазина сижу. Ага.

Он повернулся к Игорю:

— Сейчас скажут. А пока могу кое–что сообщить.

В анонимке все правда.

Это Мазин уже знал. Но откуда знает Борис?

— Ты с ней говорил?

— С Леночкой? Ни–ни. У меня агентура работает.

— А без шуточек?

— Какие шутки! Леночка крутила любовь с Зайцевым. Он ей, естественно, три короба пообещал, как водится… Она к нему по наивности прямо с бельишком и сухарями и прибыла. Встретила ее, однако, законная супруга.

— Значит, чемодан…

— Вот именно. Никаких миллионов. Рубль двадцать в кошелечке. Максимум пятерка.

Мазин откинулся на спинку стула. Все стало на место. Теперь понятно, о чем не хотела говорить Лена Хохлова, что скрывала она от матери и почему Зайцев трус. Анонимщик, как и следовало ожидать, наводил тень на плетень. Но кто он и зачем писал?