— Мы с вами, Константин Иннокентьевич, обязательно встретимся и обо всем этом поговорим. И с вами, товарищи.

Зайцев театрально приложил ладонь к несвежей сорочке, а Хохлова наклонила голову над столом. За все время она не проронила ни слова.

Мазин спустился на третий этаж. Здесь коридор казался не таким однообразным, как наверху, некоторые двери были обиты дерматином. За одной из таких солидных преград помещались приемная директора и его заместителя. Стол секретарши директора был пуст, из чего Игорь заключил, что шеф отсутствует, и не ошибся. Зато за другим сидела приятная женщина средних лет и точила карандаши, заталкивая их в маленькую, похожую на мясорубку машинку.

— Профессор Филин у себя? — спросил Мазин, припомнив фамилию и титул заместителя директора.

Минут через пять его пригласили в кабинет.

Профессор был в отличной форме, сухопар и подтянут. Темно–синий костюм сидел на нем очень ладно, даже с некоторым шиком. Немного старили Филина серебристые волосы, расчесанные на прямой пробор.

— Меня зовут Валентин Викентьевич, — представился профессор. — Вашего предшественника я знаю неплохо. Он приятель моей дочери. («И тут успел», — отметил Игорь). Однако, как говорится, люблю Платона, но истина мне дороже. То есть сдвинуть эту скандальнейшую историю, которая так скомпрометировала наш институт, с мертвой точки ему, увы, не удалось… Хотелось бы, чтобы вы достигли большего. Поймите, речь идет о чести целого коллектива. Я, например, абсолютно убежден, что работники бухгалтерии непричастны к ограблению, и весьма переживал, когда над головой Хохловой сгустились, так сказать, тучи…

— Хорошо, что вы верите в ее невиновность, — ответил Мазин. — Хохлова нуждается в поддержке. Я, собственно, из–за нее и зашел…

— Ну, это лишнее. Мы полностью доверяем Елене Степановне. А как по существу дела?

— Ничего обнадеживающего сообщить не могу.

Профессор машинально написал на чистом листе бумаги, лежавшем перед ним, толстым синим карандашом: «Хохлова».

— Печально. Но мой вам совет: ищите не в бухгалтерии, хотя это и соблазнительно. Например, Константина Иннокентьевича я знаю по войне. Кристальной души человек.

«Устинов» приписал он под «Хохловой».

— А что вы скажете о Зайцеве?

Филин помолчал, выводя карандашом «Зайцев»:

— Его я знаю меньше…

Вдруг он быстро обвел жирной рамкой первые буквы фамилии — X, У и 3 и рассмеялся, протягивая лист Мазину:

— Икс, игрек, зэт? Вот вам уравнение с тремя неизвестными. Их может оказаться и больше. Надеюсь, вы будете держать нас в курсе поиска? В допустимых пределах, разумеется.

— Я надеюсь на вашу помощь.

— Все, что в наших силах, будет сделано. Мы заинтересованы в истине не меньше вас.

Перед тем как уйти из института, Мазин зашел в отдел кадров и просмотрел книгу пропусков на вынос имущества. И хотя Зайцев, как постоянный работник, мог вынести свой приемник по личному пропуску, оказалось, что он брал и специальный. Это было зафиксировано в записи от 10 августа. Таким образом, подтверждалось все, что Мазин услышал от самого Зайцева: использовать приемник для выноса денег (Мазину пришла в голову и такая мысль) Зайцев или кто–то другой в день хищения не мог.

Возвращался Игорь на работу невеселый. Ничего нового он не узнал. Хохлова имела все возможности взять деньги без помех, Зайцев и Устинов ключей от сейфа не имели, однако видели их, могли держать в руках, снять слепок. Они постоянно находились рядом с сейфом. А другие сотрудники института? Знакомые Хохловой, Устинова и Зайцева, наконец, люди, делавшие ключи… Не икс, игрек, зэт, а целый алфавит!

Мазин вошел в кабинет и начал хмуро стягивать плащ.

— Старик, — влетел Сосновский, — ты здесь? Раздевайся — и к шефу.

— Что еще горит?

— Пьяница со стадиона умер, не приходя в себя!

Сорокапятилетний мужчина, крупный, грузноватый, с короткой стрижкой «ежиком» и энергичным рукопожатием— таким был Петр Данилович Скворцов. А прозвище Дед внедрил он сам. Пришел из роддома, где дочка его родила мальчишку, и сказал весело: «Теперь я дед. Ясно, молодежь?»

Это была его слабость. И Мазина и Сосновского Скворцов считал чересчур молодыми. Возраст Дед измерял жизненным опытом. «Четыре года на фронте, в разведке! Каждый год — что весь ваш университет! — говорил он. — Вот и прикиньте, насколько я старше!» При всей внешней грубоватости Дед был человеком цивилизованным: подчиненных обычно называл на «вы», и вообще работать с ним было можно. В этом сходились и Игорь и Сосновский. Правда, воспринимали они Скворцова по–разному.

— Ну вот, Игорь Николаевич, еще событие! — сказал он. — Тщательно обдуманное убийство.

— Это точно. Убил не новичок. Удар очень квалифицированный, — подтвердил Пустовойтов, сидевший у окна. — Таким ударом снимали немецких часовых. Здесь практика нужна. В городе за последние годы ничего похожего не припоминаю.

— Я тоже, — кивнул Скворцов. — Придется поработать мозгами. Так как ни следов, ни свидетелей нет, путь один: установить личность убитого, потом докопаться до мотивов убийства. Ну, а там немножко останется — найти убийцу.

Все сдержанно улыбнулись.

— Действуйте. Суммируйте факты, намечайте план работы. Но институт не забывать! Ясно?

— Вас понял. Разрешите идти? Пойдемте, Илья Васильевич.

— Так что же нам известно, Илья Васильевич? — спросил Мазин, возвращаясь к себе и открывая форточку.

Пустовойтов полез в карман за папиросами. Полковник категорически запрещал курить в кабинете. Даже завел страшную картинку — череп с папиросой в зубах, а под ним элегическая надпись: «Я мог бы жить еще». Картинку он держал в столе, но показывал каждому, у кого замечал сигарету. Натерпевшийся Пустовойтов с наслаждением затянулся.

— Известно только то, что он умер. Но есть один штришок. Утром в больницу кто–то звонил и спрашивал, жив ли раненый. Сказал, что из милиции. Улавливаете?

— Понимаю. Не было полной уверенности?

— Похоже. Убийца мог видеть, как «скорая» увозила раненого. И теперь нервничает.

— Нужно предупредить врачей, чтобы не говорили о смерти. Пусть интересуется.

Мазин стал сам набирать номер. Но едва соединился с больницей, как лицо его сморщилось.

— Опоздали! Он звонил еще раз и знает, что раненый не приходил в сознание. ПостаралисьГ

— Моя вина, — огорчился капитан. — Нужно было предусмотреть.

— Да, конечно, хотя от этого не легче. Вот что, Илья Васильевич, едемте в больницу, поглядим его вещи.

В машине Пустовойтов сказал:

— Все, кого удалось опросить на стадионе, не заметили ни драки, ни ссоры. Значит, подстерегали.

— Подстерегали в шестидесятитысячной толпе?

— Убийца знал его!

Мазин подумал немного:

— А вам не кажется, что и убитый знал убийцу? Однако не подозревал, что тот собирается убить его. Они могли выходить вместе, а возможно, и сидели вместе на матче.

Пустовойтов затормозил.

Встревоженный врач в очках с толстыми стеклами ждал их. Он виновато моргал совиными глазами и оправдывался, подробно употребляя непонятные медицинские термины.

Мазину было трудно судить, насколько этот человек с полным одутловатым лицом и заметной лысиной повинен в смерти, которая так запутала и без того неясное дело. Он даже сочувствовал врачу. Ему, возможно, попадет, потому что всегда найдутся умники или недоброжелатели и докажут, что раненого можно было спасти, и врач получит какое–то взыскание, которое само по себе–то сущая чепуха, но на такого часто моргающего человека обязательно подействует тяжело, и жену его взволнует, хотя жена совсем уж ни в чем не виновата… Игорь поймал себя на том, что жалеет жену врача, и улыбнулся нелепой мысли.

— Хорошо, хорошо… Главное я понял, — сказал он, имея в виду, что главное — это смерть, и тут уж ничего не изменить. — Скажите, пожалуйста, на телефонный звонок вы сами отвечали?

— Утром я, а потом Светочка.