Однако такой день был. Вскоре после того как их бросил отец и семье пришлось туго, мать стала ходить к профессору помогать по хозяйству и однажды притащила с собой крепкого пятилетнего бутуза, которого не с кем было оставить дома.

— Можно, Роман Константинович, Мишка мой на кухне посидит? Он тихий.

— Зачем же на кухне? Пусть идет в гостиную. Поиграет с Леночкой.

И Мишка вошел в большую комнату с не виданными никогда вещами и замер. Больше всего его поразила модель многомачтового парусника с блестящими бронзовыми якорями и сложными переплетениями такелажа. Он уставился на это чудо и долго не замечал сидевшую на ковре худенькую девочку с огромной книжкой на коленях, которая, как он узнал потом, называлась «Жизнь животных».

— Познакомься, пожалуйста, с мальчиком, Лена. Он сын тети Любы.

Девочка сняла с коленей книгу, поднялась и сказала:

— Здравствуй, мальчик. Как тебя зовут?

Мишка молчал, насупившись. Он не был нелюдимым, но не сразу ориентировался в новой, незнакомой обстановке.

— Миша его звать, Леночка, Миша, — сказала мать.

— Поиграйте вместе, дети.

И профессор положил им руки на головы и чуть-чуть подтолкнул друг к другу.

Мишка сделал шаг вперед и ткнул пальцем в открытую книгу:

— Что это?

— Это жираф. Он живет в Африке.

— А ты знаешь, да?

— Так написано в книге.

— А ты читать умеешь, да?

— Я умею только большие буквы. Книгу мне читает папа.

— А кто твой папа?

— Да вон же он! — Девочка указала пальцем на дверь, в которую вышли профессор и Мишкина мать.

— Какой же это папа?! Это дедушка.

— Нет, это мой папа.

— А наш папка сбежал, — сообщил Мишка.

— Разве папа может сбежать?

— Мамка так говорит. А твоя мамка где?

— Моя мама уехала.

— Куда уехала?

— На стройку. Она строитель. Она очень долго не возвращается.

— А ты ждешь?

— Конечно. Ведь у всех есть мамы.

— А отцы не у всех, — по-взрослому сказал Мишка, и дети помолчали, почувствовав в эту минуту впервые симпатию друг к другу, сблизившиеся общей бедой.

Потом она принесла кубики с большими нарисованными на них буквами и сложила из них слово.

— Видишь?

— Что это?

— Твое имя — Миша. — Она быстро перемешала кубики. — А ну-ка сложи сам!

Мишка не смог.

— Ну что ты! Это же легко. Смотри!

И снова сложила: МИША.

Он попыхтел и собрал: М, Н, Ш и А. Она засмеялась:

— Перепутал, перепутал!

На громкий голос вошла мать, спросила беспокойно:

— Ты что натворил, Мишка?

— Мы буквы учим.

— Смотрите, Роман Константинович, — позвала мать. — Ваша Леночка моего читать учит.

— Вот и зря, — не одобрил профессор. — В детстве больше играть нужно. Но что поделаешь, Леночка комнатный ребенок. Вы, Люба, приводите своего мальчика почаще. Я буду рад, если они подружатся…

Этого дня и этих слов Моргунов не помнил. Ему казалось, что они дружили всегда до той минуты, когда он видел ее в последний раз, не понимая еще, что этот раз последний, и не зная, что ей осталось прожить на свете недолгие, полные ужаса дни, а ему — благополучные десятилетия.

Они дружили и считались друзьями, хотя все знали, что это не простая дружба, а настоящая и счастливая любовь. И хотя им никогда не пришлось сказать друг другу об этом, они тоже знали, что любят друг друга. Мишка — с того дня, как в школьном драмкружке решили поставить «Ромео и Джульетту»…

Затеял это новый руководитель кружка, седой, взлохмаченный человек, провинциальный актер, из тех, что всю жизнь свято верят в свое скромное призвание и дорожат дарованной судьбой «божьей искрой», так и не разгоревшейся в яркий пламень. Он тяготел к классике и вдохновенно рассказывал кружковцам о высокой поэзии Шекспира. Поставить печальную повесть о юных влюбленных решили единогласно и так же дружно согласились с предложением, чтобы Джульетту играла Лена. Лена была признанной школьной «премьершей» и мечтала о настоящей сцене.

— А Мишка Моргунов Ромео сыграет, — крикнул кто-то.

В общем-то это не было шуткой. Во-первых, Мишка был не из тех ребят, над которыми разрешалось безнаказанно подшучивать, а во-вторых, он и сам играл в драмкружке, вступил вслед за Леной и вполне сносно играл. Но от роли Ромео Мишка отказался наотрез. Отказался потому, что вдруг понял: ему придется выйти на сцену и рассказать всем, что такое в его жизни Лена. А это была уже не игра, не самодеятельность, а нечто иное, что он так осторожно берег в душе, в чем и себе-то не до конца признавался, а тут выйди и скажи всем…

Тогда у них произошла единственная в жизни размолвка.

— Не буду, — повторял он упрямо, не давая никаких объяснений, и Лена, увлеченная своей ролью, не могла понять, как это Мишка отказывается играть великого Шекспира.

— Просто трусишь, — наконец сказала она огорченно, не замечая его переживаний.

— Я трус? — возмутился он, хотя Лена имела в виду совсем другое.

Но в Мишке проснулся инстинкт его окраинных сверстников, которые привыкли доказывать храбрость всегда одинаково — презрением к физической боли.

— Я трус?

— Конечно.

И она не успела ничего понять, как алый фонтанчик взметнулся над Мишкиной рукой. Это он стремительно полоснул себя перочинным ножом и попал на вену.

— Сумасшедший!

Хорошо, что в те годы много занимались военной подготовкой, и даже хрупкая Лена умела быстро перехватить жгутом раненую руку.

А «Ромео и Джульетту» так и не поставили. Пока искали Ромео, директор школы и завуч посоветовались и решили, что идея неактуальна, коллективу нужнее современная боевая пьеса. Такая пьеса нашлась, и Мишка успешно сыграл в ней красного матроса, который кричал разоблаченному белогвардейцу: «Золотые погоны снял, а золотой портсигар оставил? Шкура!» Выходило очень убедительно, Мишке дружно хлопали, даже Лена хвалила, с оговоркой, правда:

— Ты только не таращь глаза, ладно?

Так до войны они и не успели сказать друг другу главных слов. Были еще очень молоды, и казалось, что впереди все и все они успеют; но пришла война, которая для одних сметает преграды, делает возможным и доступным то, что вчера еще представлялось немыслимым, а для других становится суровым стражем и судьей каждого поступка. Такими оказались и Мишка с Леной. С полудетским максимализмом они сопоставляли свое чувство с обрушившимися на страну испытаниями и стыдились своего счастья, откладывая признание на то время, когда счастье станет доступным каждому…

Конечно, Мишка мечтал о фронте, хотел убежать в армию, и Лена не смела его отговаривать. Решили только дождаться шестнадцатилетия, и тогда-то, рослый Мишка был уверен, он выдаст себя за восемнадцатилетнего. В эти дни немцы и прорвали фронт.

Мишка прибежал к Воздвиженским. Бежал в страхе, что Лену уже не застанет. Но в большом доме было, как всегда, тихо. Вещи стояли по местам, и ничто не указывало на торопливые сборы в дорогу.

— Папа решил не эвакуироваться, — пояснила Лена отсутствующим голосом, по которому невозможно было определить, как она относится к этому решению.

— Как же так?

— Думаю, что уже поздно, — сказал профессор.

В наступившем молчании можно было ясно различить, что канонада доносится не с запада, а с северо-востока.

Эта ночь, между уходом наших войск и вступлением в город немцев, когда захмелевший Константин Пряхин крепко спал на отцовском диване, а отец его сидел за столом в тяжком раздумье, обхватив голову руками, когда не ведавший еще об уготованной ему участи палача Жорка Тюрин с беспокойством выглядывал в открытое госпитальное окно, прислушиваясь к тревожному движению на улицах, когда профессор Воздвиженский в сотый раз мерил свой кабинет шагами, не зная, что совершил непоправимую ошибку, эта ночь была прекрасной летней южной ночью. В саду Воздвиженских сладко пахли дождавшиеся прохлады цветы, ветерок с моря нес живительную свежесть, свет огромной полной луны проникал сквозь ветки деревьев, образуя на земле сказочные ажурные тени. Этой ночью Мишка и Лена сидели рядом на скамейке в саду, впервые в жизни вдвоем так поздно ночью, и говорили о самом важном — о том, как теперь жить…