Сергей решил объяснить ситуацию так:

— Сперва с азимута сбились. Потом ночь наступила, дождь припустился пуще прежнего, а под у ногами то глина, то болото, то вообще… Вот и пришлось ночевку устраивать, хотя времени у нас мало. Ноль времени, радист, круглый ноль…

— Из-за меня все это, знаю, — упавшим голосом повторил Евдокушин. — Так где же Старик-то?

Слободкину врать больше не захотелось.

— Кто-то должен же был сообщить в центр о танках? Вот командир и отправил его в отряд. Там их радист и все, что мы доставили для радиосвязи. А остальные недалече. Теперь понял что-нибудь?

— Так бы и сказал.

— Так и говорю.

Они помолчали. Каждый думал свое. Слободкин о том, чем бы еще подсобить парню. Евдокушин о том, наверное, как бы избавить людей от лишних забот. Он через какое-то время даже попробовал чуть приподняться. Слободкин властным жестом уложил его обратно.

— Ты полежи пока, полежи. А еще лучше поспи. Можешь поспать немного? — сам он при этом не то вздохнул, не то зевнул.

— Умаялся? — спросил Евдокушин.

— С чего ты взял? Выспался. Все выспались.

У Евдокушина, несмотря на его тяжелое состояние, разламывающаяся от боли голова работала временами очень отчетливо. Он процедил с горечью, скосив налитые кровью глаза:

— Я знаю. Выспались и отдохнули все. Кроме тебя, командира, Старика и Плужникова. А я немного забылся, точно помню.

Евдокушин сам, видимо, не знал, правда это была или неправда. И Сергей тоже не знал. Он слышал всю ночь не то храп Николая, не то его хрип, прерывавшийся глухим удушливым кашлем. Слышал и то, как Евдокушин несколько раз бредил, бессвязно повторяя одни и те же слова: «Ледяное? Стылое? Кто сказал? Ты, командир? Или ты? Ледяное, ледяное, стылое, не спорю. Тебе холодно, Слобода? А тебе?…»

К утру температура у Николая, судя по всему, подскочила еще выше, но бредить он перестал. Только дышал тяжело и надсадно. Улучив момент, когда больной все-таки заснул, Слободкин снова пошел собирать воду. По желобкам листьев орешин дождевые капли прерывистой струйкой медленно, но верно стекали в горлышко фляги, которое уже, к счастью, не было таким безнадежно узким, как ночью.

Командир и Плужников, сходившие в разведку, вернулись мрачные, неразговорчивые. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, принялись доделывать шалаш. Наломали побольше веток, укладывали их поверх старых особым способом — листок к листку, как черепицу. Или это так казалось Слободкину? Нет, не казалось: именно листок к листку, как когда-то учил его старшина Брага, великий и мудрый умелец из-под Харькова. Укладывали, мостили веточку к веточке, а сами прислушивались к шорохам леса, посматривали в ту сторону, откуда должен был появиться Старик. Прислушивались, посматривали, а снайпера все не было. Уж не попал ли в заваруху какую, не нарвался ли на немцев? Они тут всюду, во всех спаленных деревнях, а как рассветет, и по лесам шастают — везде им партизаны мерещатся.

Уже совсем светло было, когда недалеко-неблизко раза два фырканула лошадь. Тихонечко так фырканула, словно и она понимала, что к чему. Командир вздохнул с облегчением:

— Старик и Серый причапали!

Плужников со Слободкиным переглянулись. Командир повторил уверенно:

— Старик и Серый! Молодец снайпер — поволноваться заставил, но с делом справился. И конь-умняга, все партизанские тропы знает.

Они втроем сорвались со своих мест и уже через несколько минут в промельках ветвей орешин увидели всадника на серой лошади. Когда сблизились, не узнали Старика: бледный, без шапки, волосы врастреп, фуфайка изодрана в клочья. Он остановил Серого, устало не то сполз, не то свалился на землю, прошамкал рассеченными губами:

— Как-никак, а добрались.

— Ты что?! Что случилось? — затараторил командир, потерявший вдруг все свое командирское равновесие. — Толком говори!

— Толком и говорю: как-никак, а дотопали.

— Черт побери! На немца нарвались? Где телега? И вообще…

Снайпер сплюнул кровью, утерся драным рукавом, начал объяснять:

— Выехали-то с телегой, ясно и понятно. Сперва все как по маслу шло. Примерно с полдороги отмерли. Потом словно гром над нами шарахнул — как ни береглись, наскочили-таки на немецкую мину. Куда колеса, куда оглобли, куда облучок!… А меня вместе с сеном, на котором сидел, к дьяволу на рога швырнуло. Когда малость очухался, стал соображать, где я и что я. Голова гудит, во всем теле боль нестерпимая, но руки-ноги целы, гляжу. Где же, думаю, Серый? Разорвало бедолагу? Пошастал, пошастал кругом и вдруг вижу: с оторванной вожжой пасется себе тихонько коняга в кустах, словно ничего особенного не случилось. На меня между тем желтым глазом косит, будто верит и не верит в то, что и он, и я живы и почти невредимы…

В этом месте командир остановил снайпера:

— Молодцы оба! Но доскажешь потом, Старик, ладно? Сейчас дел невпроворот. Конь на полном ходу, значит? Прекрасно! Он нам позарез нужен. И сам ты ничего, вроде. Ничего? Или как?

— В общем и целом пока на своих копытах стоим. Меня, считай, сено выручило, Серого спасло чудо.

— Та-ак. С этим ясненько, — внешне спокойно сказал командир. — Давай дальше. Что в отряде?

— Не застал я радиста в живых. Отмаялся. А так все по-прежнему. За оружие и провиант спасибо сказали.

Выслушав рассказ снайпера, командир молча снял шапку, постоял немного в задумчивости, потом сказал:

— К тому давно шло. Не жилец он был. И все же думалось, потянет еще малость. Не потянул. Жаль, специалист был своего дела.

Еще помолчав, спросил Старика:

— Когда похороны?

— Сегодня решили. Только мы не поспеем уже. Но ты не беспокойся, будут соблюдены все партизанские почести.

— Обратно в том овраге?

— В том, — подтвердил снайпер. — Еще одну звезду уже отстрогали.

— Все правильно, — вздохнул командир.

Обращаясь к Плужникову и Слободкину, сказал:

— Теперь на вашего вся надежда. Он теперь на вес золота.

— Почему теперь? — спросил Сергей.

Командир не уловил в словах Слободкина обиды за Евдокушина. Зачерствел, что ли, в этих лесах? Точно, зачерствел. Шапку снял, услышав о смерти радиста, но ни один мускул на лице у него не дрогнул. «Слишком уж рациональный товарищ, — подумал Сергей. Так еще одно качество ему в командире открылось. — Сильный, смелый, закаленный в боях — хорошо. Многоопытный, решительный — тоже очень даже прекрасно. А вот что черств временами, то черств, никуда не денешься. Впрочем, торопиться не надо, — сам себя остановил Слободкин. — Сколько мы его знаем? И что такое произошло, собственно? Может, мне померещилось что-то? А если и в самом деле зачерствел, то надо его расчерствить как-нибудь. Прямо сейчас и попробую».

Не успел Сергей и рта раскрыть, командир повторил покоробившие его слова:

— Ты понял? Евдокушину вашему цены теперь нет.

— Очень худо ему. Ночью задыхался, бредил, — сказал Сергей и внимательно глянул в командирские глаза. Ничего в них утешительного не обнаружил. Из светло-голубых они стали за эту ночь бесцветными.

— Знаю, бредил. Вместе с вами делал, кажется, все, чтобы помочь бедолаге. Делал?

— Делал, — подтвердил Слободкин. — Но ты еще не все знаешь, командир. Ночью в бреду проговорился радист.

— Как проговорился? Что ты городишь?…

— А то «горожу», что нога у него повреждена, болит, терпения, говорит, больше нету…

— Так это в бреду, — прервал его командир. — Проверить надо. Мало ли чего человек в бреду намолотит.

— Проверил уже. Пробовал стащить сапог — не снимается. Разнесло всю правую, пришлось разрезать голенище сверху донизу. Вот, смотри.

Сергей протянул командиру располосованную кирзу. Тот в сердцах швырнул ее в сторону. Нетрудно было догадаться, какие при этом слова заблудились в бороде командира. И хорошо, что «заблудились»: Слободкин готов был схлестнуться с Василием, защитить больного. Командир, очевидно, почувствовав это, взял себя в руки, процедил сдержанно: