В полутьме мы видим вытесанные в камне древнееврейскую надпись и символический знак. Вот скрипка — здесь погребли музыканта, вот ножницы — могила портного, над могилой книгопечатника или учителя вытесана книга, над аптекарем — ступа с пестиком. Постепенно обозначения еврейских родов и имен скрываются во мраке, еще взметнулись к небу благословляющие руки рода еврейских раввинов, маленькие львы, широко расставившие лапы, заставляют вспомнить имя Иегуда, древнееврейское наименование льва, олени — древнееврейское имя Цеби, еще цветут каменные розы над могилами рода Розен, а изображение сцены из описания жизни в раю указывает на место, где вечным сном спит Ева. Каменные гроздья винограда прославляют мудрость и плодовитость.

Надгробия из розового сливенецкого мрамора повлажнели от окутавшего их тумана и временами поблескивают, словно на их поверхности вздрагивает отражение догорающего давнего пожара. Те, кто бежал от пожаров еврейского города, и те, кто стал его жертвами, спят глубоко под землей. А с ними все, что произошло в их жизни, реальность и мечты».

— Ты так хорошо знаешь эту книгу про Голема?

— Я знала Петишку, — сказала она и странно улыбнулась. — Я выучила эту книгу наизусть, чтобы знать, что делать, если я однажды встречу... — Она посмотрела на него долго и серьезно и прошептала: — Голема...

И вот сейчас, в это чудесное солнечное утро, когда он вспоминал вчерашний день, ему почему-то пришло в голову, что она имела в виду его.

Странным образом эта мысль обеспокоила его — он похолодел, кто-то внутри тихо засмеялся: «Го-лем», ему захотелось воды — но на его плече покоилась ее голова, распущенные волосы хотелось ласкать, подносить к лицу, вдыхая сладкий, травяной запах, и быть счастливым, но тихий голос продолжал издеваться над ним, повторяя: «Голем, Голем, Голем», — где-то далеко били часы, те самые, и снова ему казалось, что ангел с мечом смотрит прямо на него и усмехается недобро...

Нико осторожно высвободился, поднялся тихо, стараясь не шуметь, и прошел в кухню. Кухня была огромная, светлая, но почему-то Нико не покидало ощущение, что эта кухня — только декорация. Тут редко бывают. И этой замечательной джезвой почти никогда не пользуются. Впрочем, и электрическим чайником — тоже...

«Глупые мысли в глупой голове, — усмехнулся он. — Она современная девушка. Ей не до глупостей. Вот выйдет замуж и станет жить кухонными проблемами. Киндер, кирхе, кухен, все будет...»

Он нашел кофе, размолол коричневые зерна в ручной мельнице — с наслаждением вдохнул аромат, потом сварил его — надеясь, что Елизавета проснется от волшебного запаха.

Но — она спала, он заглянул в спальню и тихонечко прикрыл дверь.

Пусть спит.

Во сне она была еще прелестнее, еще загадочнее — даже дышала она особенно, едва слышно, так, что казалось — она и не дышит совсем.

И — он снова ощутил смутную тревогу и недовольство собой.

Он долго пил кофе — на балконе, в кресле, любуясь шпилями Староместской мостовой башни, которые были видны отсюда, и думал о том, что даже хорошо, что она спит — он сам отправится на прогулку и вернется к вечеру уставший, но довольный, вкусивший свободы, — он уже даже придумал, куда пойдет, только надо было позвонить, чтобы узнать, как там дела, на далекой родине.

Впервые за эти дни его совершенно не заботили неприятности, оставшиеся там, они действительно остались далеко, и он тихо рассмеялся.

«Глупые люди, — подумал он. — Глупые люди, не понимающие собственной никчемности и того, что его взору открыто большее».

Ему дано большее. Он может позволить себе быть дерзким. В отличие от них. Им, трусливым глупцам, не дано того, чем сейчас владеет он. Если — как сказала та старая гусыня: «Вас накажет Бог», — то почему сейчас он так счастлив? Где оно, это наказание?

И почему-то ему вдруг увиделось старое еврейское кладбище, и все происходившее с ним там, в Москве, сейчас казалось лишь нагромождением событий, как надгробий на кладбище, бессмысленным, нелогичным, тусклым, пугающим, — и люди, оставшиеся там, тоже были такими же надгробиями, и — то, что он оттуда вырвался, казалось ему теперь несомненной удачей.

«Нет, я позвоню потом, когда вернусь, — решил он и поднялся. — В конце концов, не стоит портить такое волшебное утро. Испортить себе настроение я успею всегда...»

Он бродил по городу долго, наслаждался свободой — зачем-то снова зашел на еврейское кладбище, даже нашел там могилу рабби Лева, творца Голема, Махараля из Праги, долго стоял перед ней, и — в тишине ему вдруг послышалось чье-то дыхание, показалось, что он здесь не один, кто-то рядом, совсем рядом, за его спиной. Он ощутил слабость в ногах, ему стало жутко — он резко оглянулся.

Никого не было, только армия каменных изваяний, мрачная и унылая, высилась перед ним, окружала его, дышала ему в лицо, и дышать ему самому отчего-то стало тяжело.

Он поспешил уйти оттуда, освободиться от тягостного ощущения, однако это ему удалось не скоро. Все время его не покидало ощущение, что ему смотрят вслед — недобро, выжидающе, и, чтобы победить в себе страх, он завернул по дороге на другое кладбище — Ольшанское, известное тем, что там было много русских могил, и он даже отыскал могилу графини Толстой, и Родзянко, и матери Набокова... Едва усмехнулся про себя при этом, подумал: «Ну вот, я приобщился к великой русской культуре». Ему вспомнилась та сцена на кладбище, в России, и — то, что надо позвонить, и — да вот хотя бы графине Толстой, и стало смешно...

Он так увлекся идеей, появившейся в его голове, что ему стало снова весело и легко, осталось только решить, где ему все это проделать, — остальное лишь дело техники, он с этим справится без особенных усилий.

В часовне Успения зазвонил колокол, грустно, тревожно, точно пытаясь прогнать Нико отсюда, — и он понял, что все это он сделает именно здесь.

Назло колоколу.

Назло этой часовне.

Назло Богу.

— Да, именно так...

Домой он вернулся к вечеру, с сумкой, в которой пока ждали своего часа сорок дешевых мобильников, и почему-то постарался спрятать эту сумку от глаз Елизаветы, которой, впрочем, не было дома — первый раз он обрадовался ее отсутствию.

В конце концов, он ведь — художник. Он творец прежде всего.

И у него есть дела поважнее, чем эта внезапная, ослепившая его любовь...

Когда она вернулась, он уже успел сделать многое. Он сам не мог понять, почему его охватывало какое-то странное, опьяняющее чувство радости и власти, когда он записывал на автоответчики всякую ерунду — особенно ему почему-то понравилось кваканье лягушек, как будто умершие превращаются на самом деле в лягушек, и — вот оно, ваше бессмертие...

— Вот оно, ваше хваленое бессмертие, — пропел он, заканчивая очередное «оживление» мобильника.

Его нет. Ничего нет. Только пустота и темнота. И — лягушки... Хотите в этом убедиться? Он предоставит этим глупцам возможность убедиться, что он, Нико Садашвили, круче их Бога, круче их страшных демонов, круче всего, что пугает и завораживает их.

Бессмертие — новое болото, люди просто попадают из одного в другое, и есть только лягушки.

Никаких ангелов.

Никаких бесов.

Разве это не успокаивает?

Когда хлопнула дверь, он вздрогнул. Он так погрузился в это «созидание бессмертия», что забыл, где он, и о Елизаветином существовании — тоже забыл.

Он попытался спрятать свой «материал» побыстрее от Елизаветиных глаз — сам удивляясь тому, что отчего-то краснеет, как мальчишка, которого застукали за дурным занятием. Но Елизавета заметила — и ему показалось, что вопросов она задавать не стала потому, что все и так поняла. Глаза ее стали грустными, она вздохнула и прошла в другую комнату, ничего не сказав.

Он сгреб все в свою сумку, ощущая себя странно неловко, и от этого немного разозлился. Пошел за ней следом — она стояла у окна, застыв, и, когда он обнял ее за плечи — вздрогнула.

— Я тебя напугал?