Тетка на углу возле «Флотского универмага» торговала мороженым. Я собрался взять, потому что это соответствовало бы моей роли, но раздумал: не хотел пачкать пальцы. Подошвы липли к асфальту. Большой уличный термометр у входа в гостиницу показывал 31 градус. «Гостиница "Пордус"», — прочел я и нырнул внутрь.

В вестибюле было темно и прохладно. Возле каждой колонны стояла кадка с пальмой. В дальнем углу горела лампа под зеленым абажуром: закуток дежурного администратора. Стуча каблуками, я пересек по диагонали вестибюль, поставил чемодан на пол и положил локти на стойку.

— Нету мест, — скучным голосом сказала женщина за стойкой.

Я вытащил паспорт и раскрыл перед ней.

— Насчет меня звонили из горкома комсомола.

— Фамилия? — спросила она, глядя в паспорт.

— Моя?

— А чья еще?

— Насколько я знаю, Вараксин. Там написано. Она взглянула на меня, но смолчала. Потом порылась в бумажках на столе и буркнула:

— Есть Вараксин.

Все было в порядке. Пока она заполняла квитанцию, я огляделся. Какой-то тип, развалившийся на кожаном диванчике, крутил ручку настройки транзистора. «Ай эм фонд оф ю, та-тарара, — орал хриплый голос. — Ай эм фонд оф ю, та-тара». На стене висела копия картины Ивана Константиновича Айвазовского «Девятый вал». Бушующее море смахивало на овощной салат в миске.

— Надолго остановитесь?

— Я бы остановился у вас на всю жизнь. Но дела, знаете ли…

— Я вас серьезно спрашиваю, — обиделась она. — Вы дома шутите, а здесь учреждение.

— Извините. Я всегда шучу. Пишите ориентировочно — две недели. Думаю, управлюсь.

«Ты должен, — сказал я себе, — управиться за несколько дней, голубчик. Иначе грош тебе цена. Да и не в тебе дело».

Я поднялся по лестнице на третий этаж, разыскал дверь с номером 305 и открыл ее. Марлевые занавески на окне рванулись и вытянулись на весу. В комнате было три койки. На одной лежал человек, с головой завернувшийся в простыню.

Я прикрыл за собой дверь.

— Эй, друг! — окликнул я негромко.

— Чего надо?

— Вставай, знакомиться будем! Ты что в простыню залез?

— Мухи, — ответил голос из-под простыни. — Кусаются.

— Так купил бы ленту ядовитую и повесил. Они все подохнут.

— Еще чего!

— Полотенцем выгони.

— Еще чего!

— Ну и лежи так, шут с тобой!

Я сел на койку и покачался на пружинах. За окном звенели трамваи. Комната была залита солнцем. Я закурил, и тень от дыма поплыла по стене.

— Как здесь городок, ничего?

Из простыни на меня уставился один глаз.

— Дерьмовый городок. И не городок, а город: здесь двадцать тыщ живет.

— Так уж и двадцать? — засомневался я.

— Точно тебе говорю.

— Ты местный, что ли?

— Жил до войны.

«Кажется, он», — подумал я. И спросил:

— А сейчас?

— А тебе-то что?

— Да я так, простое человеческое любопытство.

— Вот и сиди со своим любопытством тихо.

— Сижу.

Мы помолчали.

— В кино чего-нибудь интересненькое идет? — спросил я.

— Еще чего! Я в кино не хожу!

Под койкой у моего соседа стояли пустые бутылки: «Перцовая», «Старка», «Плодово-ягодное». Плохо. По мне, уж пить, так что-нибудь одно, но я, конечно, дилетант. А кино моему соседу не нужно, это очевидно. Оно было бы для него просто-таки помехой.

Я вспотел как мышь, пока добрался с аэродрома до гостиницы. Вода в графине была теплая. По слоям осадков на стенке можно было судить о том, как она постепенно испарялась в течение последней недели. Ну-ну!

— Перейдем на самообслуживание, — сказал я вслух.

В умывальнике я выплеснул воду в раковину и раскрутил кран до отказа. Я стоял и курил, и вода брызгала на меня, но умываться я не стал — хотел сразу залезть под душ. Я наполнил графин и вернулся в номер.

— Попей водички, — предложил я соседу. — Холодная, аж лоб ломит.

Потом занялся чемоданом.

Я достал из него бумажник и посчитал на виду деньги. Пальто я продал в Москве, на очереди фотоаппарат. Матери послал денег, сюда шикарно летел самолетом, то да се; осталось девятнадцать рублей. Если экономить, хватит на неделю. Потом придется катать бочки в порту. Все это мы тщательно продумали с Ларионовым. Всякий раз, когда мы доходили до этих бочек, он начинал хохотать: «Извини, старик, у меня богатое воображение. Тебе так пойдут эти бочки».

— Может, заложим? — спросил голос из-под простыни, и снова блеснул один глаз.

— С утра не пью, — отрезал я, решив, что, придерживаясь тактики коротких ответов, я выиграю больше.

— Ну-ну. А чемодан ты свой на хранение сдай. Сопрут.

— Не сопрут. Тут и переть-то нечего.

Я вынул рубашки и положил их в тумбочку, чтобы не мялись.

— Жарища какая, а? — сказал сосед.

— Как в Африке, — сказал я.

— Американцы со своими водородными бомбами климат испортили. Допрыгались, гады!

— Проклятые империалисты, — сказал я. — Не хватало еще, чтобы снег пошел.

— А в Антарктику не хочешь с белыми медведями на льдине покататься?

— Хочу. Душ здесь где?

— Этажом ниже.

Все правильно: местные товарищи прислали точное описание места и возможных действующих лиц трагедии. Я повесил полотенце на плечо, вышел в коридор и стал спускаться по лестнице. На площадках висели пыльные зеркала в вычурных металлических рамах: сверху были пристроены веночки, их держали позолоченные пузатые купидоны. Гостиница была старой постройки и раньше принадлежала, наверное, какому-нибудь прусскому юнкеру. Я представил его себе с пышными усами, в крахмальном стоячем воротничке, а его супругу — в гладком платье с короткими рукавами-пузырями. Однажды мне пришлось провести две недели, не выходя на улицу, в пустой квартире, где в старомодном книжном шкафу лежали комплекты «Нивы» за все годы, и с тех пор все, что относилось к началу века, я представлял себе по тем иллюстрациям.

В коридоре этажом ниже стояли козлы, пол был заляпан краской. Пахло известью. У стены лежала груда неструганых белых досок. «Есть какая-то закономерность в том, что ремонт в гостиницах затевается именно летом, в разгар сезона, — подумал я. — Профессиональная тайна директоров и администраторов». Я взглянул на часы. До обеденного перерыва было еще далеко, а рабочие между тем отсутствовали. «Собрались где-нибудь перекурить», — решил я.

Дежурная по этажу (вернее, по двум этажам сразу — тому, где я остановился, и этому) сидела возле канцелярского стола и листала «Огонек». Я присел рядом, на край кожаного дивана — близнеца тех, что украшали вестибюль, — кашлянул и спросил старческим голосом.

— Как насчет душа, милая? Функционирует?

— Угу. Тридцать копеек, — ответила она, не отрываясь от журнала.

— А у меня большое несчастье, — сказал я проникновенно и сделал несчастное лицо. — Я бумажник потерял, и деньги, и все-все.

Она все-таки подняла голову.

Она была некрасива, но в ней имелась какая-то изюминка — это я отметил еще в комитете, знакомясь с делом. Большие глаза, очень большие. Гордая посадка головы. Блестящие волосы до плеч.

— Да что-о вы! — протянула она, щурясь, потому что солнце било через оконное стекло в эти ее большие глаза.

— Точно. И жара сегодня необыкновенная и невыносимая. Одно к одному.

— А много денег было? — спросила она.

— Как раз тридцать копеек, — сказал я быстро. — Но я волшебник. Если вы дадите мне ключ от душевой, вас полюбит принц.

— Если вы волшебник, войдите без ключа. Через замочную скважину. — Она уткнулась в «Огонек».

«Все равно дашь ключ, — весело подумал я, — никуда ты не денешься».

— Заклинание для дверей забыл, вот что. Все остальное помню; и для больных зубов, и для присушивания сердец, а это из головы вылетело.