Федину было около тридцати лет. Неторопливый, с добродушным выражением лица и глубокими ямочками на щеках, он казался покладистым и невозмутимым офицером. В то же время он был строгим, волевым командиром, в меру серьёзным и весёлым, а в бою бесстрашным.

Ломов пришёл к Федину сразу же после завтрака. Командир роты усадил его напротив себя, застегнул воротник заметно поношенного, но аккуратно сидевшего на нём тёмно-синего кителя, вытер платком большую лысину и сказал:

— Автобиографию твою по лицу вижу: до вчерашнего дня учился, теперь, та-скать, женили на взводе и отделили… — Федин говорил тихим и глухим голосом. — Однако коротко расскажи о себе…

Ломова такое начало разговора ободрило. Он думал, что командир роты для продолжения знакомства устроит ему экзамен по сухопутной тактике.

Федин внимательно выслушал Ломова, потом рассказал о боевом пути бригады морской пехоты, о роте и незаметно перешёл к недостаткам во взводе, которым будет командовать лейтенант.

— Взвод долго был без офицера. А это сказалось на многом, — заключил командир роты.

— У меня сейчас большое желание взяться за дело, а сил и энергии, думаю, хватит.

— Вижу, — согласился Федин и его приветливые глаза, сузившись, улыбнулись. — Составь расписание занятий с матросами взвода. Политбеседы проводить приходилось?

— Один раз в училище. — Ломов покраснел, вспомнив, как он провалил эту политбеседу, хотя усердно готовился к ней. Он тогда без остановки прочитал за несколько минут конспект. Прочитанные листы подкладывал друг под друга и до того увлёкся, что не заметил, как перешёл к той страничке, с которой начал.

И он рассказал об этом Федину.

— Она у всех памятна, первая политбеседа. Я тоже, помню, минут за пятнадцать отмахал конспект и перекур объявил. Начальство поругало меня и говорит, что к занятиям, та-скать, готовиться надо. Но дело разве в этом только? Чтобы провести хорошую политбеседу, много знать надо. Вот попробуй, хотя бы неделю не почитай газеты — и… отстал от событий. Надо каждый день работать над собой. То, что ты познал нового сегодня, пригодится тебе завтра, через месяц, год. Когда будет багаж политических знаний, тебе захочется не читать конспект, а много рассказывать. Политическое воспитание личного состава — одна из основных задач командира, это, та-скать, большого калибра снаряд, которым бьём по врагу. А ты должен стремиться к тому, чтобы этот снаряд у тебя не был холостым.

Федин говорил по-дружески, и Ломов не пожалел, что пооткровенничал с командиром.

— Как там, на «большой земле»? — неожиданно спросил Федин.

Ломов ответил не сразу. Он вспомнил беседу с сержантом, разговор с начальником штаба бригады и особенно отчётливо почувствовал, с какой любовью думают и говорят о «большой земле» защитники Рыбачьего.

…После обеда Чистяков принёс со склада полушубок, телогрейку, ватные шаровары, шапку и две пары полевых погон.

— Это вам, товарищ лейтенант, — сказал он, складывая всё на койку Ломова. Потом тряхнул головой, поправил длинные рыжеватые волосы и продекламировал:

Чистяков любил стихи. Иногда сочинял сам. Эти четыре строчки принадлежали ему.

Услышав столь необычное обращение, Ломов удивился, но ничего не сказал. Надел телогрейку и ватные шаровары, с гордым удовлетворением осмотрел себя в большой осколок прожекторного рефлектора.

Потом Чистяков сдавал Ломову дела взвода. Мичман обрадовался прибытию лейтенанта, так как он был старшиной роты и заменял погибшего командира взвода. Совмещая эти должности, он с утра до ночи был в делах.

Ломов просмотрел журналы боевой и политической подготовки, учёта оружия и боеприпасов, расписание занятий. Он читал внимательно, но пока ни о чём не спрашивал Чистякова.

Старшина быстро раскрывал перед Ломовым документ за документом. Когда Чистяков положил на стол расписание занятий и прочитал: «…на май 1944 г.», он вдруг неловко и быстро стал приглаживать свои длинные волосы и, поняв вопросительный взгляд Ломова, объяснил:

— Война, знаете ли, мешает, здесь не училище. Да и матросам надоело, ведь по седьмому, восьмому году служат.

Ломов покачал головой. Он только что осмотрел два крупнокалиберных пулемёта, приданные взводу для охранения штаба бригады, нашёл в них серьёзные недостатки.

— Неисправная боевая техника, мичман, — всё равно, что часовой, спящий на посту.

«И какая в роте техника!» — подумал Чистяков.

Как бы читая его мысли, Ломов добавил:

— Техника — это оружие, наши крупнокалиберные пулемёты. А у вас на прицелах кольцевые визиры перепутаны и не выверены.

Ломов стал чертить на бумаге получающееся при стрельбе расхождение, и чем больше рассказывал он, тем внимательнее слушал его Чистяков.

— А где строевые занятия проводите? — спросил Ломов, смотря в расписание, в котором значилось: «Строевая подготовка — ежедневно два часа, проводят командиры отделений».

— Строевая? — удивился Чистяков. — Это для приличия записано.

— Большая роскошь — ежедневно по два часа и «для приличия». Матросов учёбой надо заинтересовать, чтобы они больше думали, а не бродили по другим землянкам.

— Их больше разведка интересует, немецкие опорные пункты… — неуверенно ответил мичман.

Чистяков, прошедший суровую школу войны на сопках Заполярья, деливший с матросами сухарь и щепотку махорки, ставший из матроса командиром, признавал единственное занятие — бой. «Здесь тебе и учёба, и практика, и опыт», — говорил он. Но сейчас Чистяков безоговорочно признавал справедливыми все замечания молодого лейтенанта.

Матросы громко разговаривали в землянке. Один из них запел:

Ломов вопросительно посмотрел на смутившегося Чистякова, заглянул за перегородку.

Пел Борисов, дирижируя сильными руками. Он был навеселе. Ломов вошёл в кубрик к матросам. Все замолчали, как по команде, и столпились около него. Подошёл и Чистяков.

— Пора познакомиться поближе, — начал Ломов, осматривая матросов. — Кто сейчас пел? — неожиданно спросил он.

— Я, товарищ лейтенант, — пробасил Борисов и, пошатнувшись, вышел вперёд.

— Кто — я? У вас есть звание, фамилия, — жёстко проговорил Ломов, заметив, что все насторожились.

— Ну, матрос Борисов.

Ломов почувствовал, как у него на лице выступает краска.

— За пьянку… арестовываю вас, матрос Борисов, на трое суток с содержанием на гауптвахте.

— Есть трое суток ареста, — тихо и удивлённо протянул Борисов, трезвея.

Ломов осмотрел кубрик и пристыдил матросов за беспорядок. Он приказал Чистякову начать авральную приборку. И пошла работа. Матросы забрались на нары, стали разбирать свои вещи. Появилась колючая проволока, её разрубили на мелкие куски и редко набили в дощечки от консервных ящиков. Вскоре шинели аккуратно висели на стене. Выделялся ровный ряд рукавов с жёлтым якорьком в зелёном овале. Смотря на работающих матросов, мичман сказал:

— Всё это, конечно, правильно. Но нам после снежных укрытий, торфяных и каменных нар эти землянки кажутся дворцом. Таких ни в одном батальоне нет. А на некоторые посмотришь — и вспомнишь историю до нашей эры.

Ломов ушёл к себе в комнатушку и оттуда услышал чей-то разговор:

— Ну, Миша, как новый командир? Хороший парень, говоришь?

— Хоть бы предупредил, а то бац — и влупил.

— Тебя разве не предупреждали? — раздался голос Чистякова.

— Было разок, — ответил Борисов. — Лейтенант-то об этом не знает…

— А ты, наверное, думал, командир с тобой чокаться будет? — спросил Шубный. — Не-е, брат, шалишь. Тебя целиком ему доверили, он и в ответе.