Старый знакомый уже не рад был своему намеку, зря затеял разговор. Недоставало, чтобы синьорина еще устроила сейчас истерику!

Но она сумела взять себя в руки и продолжала спокойно:

— Могу вас заверить, что у меня нет никакого желания увидеться с Кертнером после того, как король его помилует. Тем более, если он в самом деле виноват и если его появление в Милане вызовет вздорные подозрения, подобные тем, какие привели вас ко мне. Двух сольдо не стоят все ваши извинения за беспокойство.

— Что значит — нет желания увидеть Кертнера? — сразу оживился старый знакомый. — Напротив, обязательно его повидайте! И может, в минуту откровенности или в минуту слабости, — поверьте, иногда эти два понятия близко сходятся! — преступник, движимый доверием к вам, и откроет что–то новое для нас с вами.

— Клянусь на распятии, если я узнаю о нем что–то новое, чего не знаю сейчас и не знала прежде, я не стану этого от вас скрывать. Клянусь терновым венцом Христа!

«Клятва меня ни к чему не обязывает, — озорно подумала Джаннина. — Я и так все знаю о Кертнере и ничего нового узнать не смогу. Какое же тут клятвопреступление?..»

— Вот теперь вы говорите, как настоящая патриотка! — Старый знакомый натянуто улыбнулся; хорошо, что набожная католичка дала ему такую клятву. — Мне особенно приятно слышать эти слова из уст хорошенькой женщины.

Старый знакомый еще раз извинился за беспокойство и распрощался. Едва за ним закрылась дверь, Джаннина негромко, но с удовольствием рассмеялась. Когда она так смеялась, казалось — чем–то поперхнулась.

92

Еще за несколько дней до того, как истек срок, Этьен не мог представить себе, что выживет и сохранит рассудок, если его не освободят в обусловленный законом и гарантированный амнистиями день.

Но его по–прежнему держат в зарешеченной клетке, и он по–прежнему жив. .

«Проклинаю каждый день!»

Где найти силы, чтобы пережить одиночное заключение, которое нельзя больше измерять ни днями, ни неделями — никак? Скорее забыть о призраке свободы, который неслышными шагами прошел мимо его камеры. Какой же это ангел–освободитель? Старый тюремщик! Снова и снова грохочет он засовами, трижды в день скребет железным прутом по всем решеткам — не перепилены? повертывает ключи в скрипучих замках, подсматривает глазом сыщика в «спиончино». И нет силы, которая может разлучить стерегущего и стерегомого.

Зачем его перевели в одиночку и почему не освобождают? Для того чтобы заключенные не узнали о грубом нарушении закона. На прогулке он теперь в полном одиночестве, а водят его в тюремный двор по пустынным коридорам и лестницам. Да и не каждый день он теперь выходит на прогулку, чаще отказывается, чего не бывало прежде. После прогулки в тюремном дворе одиночество еще мучительнее.

Он прямо–таки с ужасом возвращался к себе в одиночку, безразлично оглядывался вокруг, а камера встречала его предметами, на которые тошно смотреть, они уже не вызывали никаких мыслей, никаких впечатлений.

Безразлично смотрел он на паутину в углу потолка. «Паук в этой камере — главный, а я — только муха, попавшая к нему в паутину. Из меня уже выпиты все соки, от меня осталась одна оболочка, это я чернею пятнышком в паутине…»

Ясно, что освобождать его в ближайшее время не собираются. Какой вероломной оказалась недавняя радость!

«Наивный младенец! Поверил в силу фашистской законности! И ведь сколько уже отсидел. Казалось бы, пора мне получше изучить противника. Бруно был прав в своей подозрительности. — Он содрогнулся от предположения: — Может, отменили обе амнистии, и я буду сидеть все двенадцать лет?..»

Истерзанный ожиданием, он потребовал свидания с капо диретторе. Никто из администрации долго не являлся на вызовы, наконец пришел капо гвардиа. С капо гвардиа Кертнер разговаривать не стал, снова потребовал встречи с капо диретторе, в противном случае начнет голодовку.

Холодные глаза директора не предвещали ничего хорошего. Он равнодушно погладил морщинистый череп и сообщил, что Кертнер задержан по требованию главного прокурора. Последний пункт приговора Особого трибунала не может быть выполнен: неясно, куда высылать арестанта, отбывшего наказание. Дело Конрада Кертнера возвращено в ОВРА, и дальнейшая судьба заключенного зависит уже не от тюремной администрации, не от суда, даже не от министерства юстиции, но только от ОВРА. Капо диретторе должен огорчить узника 2722: лиц, злостно вредящих фашистскому режиму, итальянская тайная полиция имеет право держать в тюрьме бессрочно.

— Все дело в том, что Австрия отказалась признать Конрада Кертнера своим гражданином. Куда вас выслать, если национальность по–прежнему не выяснена? А отпустить на все четыре стороны — нарушить решение Особого трибунала.

— Засадить в тюрьму моя сомнительная национальность трибуналу не помешала. А выпустить на свободу после заключения — мешает.

Капо диретторе раздраженно помахал рукой перед своим лицом — признак крайнего раздражения.

— Полагаю, что, если бы у Италии была общая граница с Россией, вопрос о вашей высылке решился бы проще, — Джордано недобро усмехнулся. — А сейчас… — Он вновь разогнал рукой несуществующий табачный дым и добавил жестко: — Я с вами, Кертнер, знаком почти три года, давно за вами наблюдаю, уверен, что вы — человек семейный. И не понимаю — как это вас бросили в Кастельфранко на произвол судьбы и почему никто о вас не заботится?

— Вы делаете все, чтобы об иностранце, сидящем у вас в тюрьме, не могли заботиться.

— Должен признаться откровенно, — Джордано пропустил мимо ушей реплику Кертнера, — в Италии о своих секретных агентах, попавших в беду, заботятся значительно лучше.

— Охотно верю, но я слишком далек от этой среды. Если бы я был секретным агентом, обо мне наверняка позаботились бы. Кстати, вот вам еще одно доказательство того, что я не тот, за кого вы меня принимаете.

Этьен вернулся в камеру подавленный и в последующие дни пытался сознательно потерять счет суткам — такова была мера его отчаяния. Но он так долго и ревниво вел прежде устный счет календарю и так сильна оказалась эта тюремная привычка, что ему не сразу удалось разминуться с календарем и кануть в безвременье, хотя в одиночке ничто не помогает вести такую статистику — ни газеты, ни отрывные календари, ни театральные афиши.

Прежде постоянные занятия, жадный интерес к событиям в мире помогали ему расходовать бесполезные массы времени. А сейчас он не знал, от какой даты его отделяют все пятницы, вторники, воскресенья, все страстные недели, троицы и новые годы, когда кончится поток гнетущего и никчемного тюремного прозябания и кончится ли он когда–нибудь вообще?

Он лишился права получать письма, деньги, посылки, права на свидания. За ним сохранялось только право на отчаяние и на воспоминания.

Поначалу он чаще обращался памятью к недавно пережитым событиям. Но по мере того, как шло время, Этьен чаще вспоминал более ранние годы молодость, юность, отрочество, детство. И чем более далекие годы находил он в сокровищнице памяти, тем легче было оторваться от действительности, почувствовать себя вне тюремных стен, не слышать тяжелых размеренных шагов стражника в коридоре. Особенно легко и быстро летело время в воспоминаниях о первых встречах с Надей, о переезде в Москву, о днях, когда в их комнатке появилась маленькая Таня. Он был недоволен собой — слишком мало подробностей тогдашней жизни удалось сохранить. Неужели последующие годы вытеснили те подробности и для них не осталось места в его засекреченной памяти?

Причудливо и странно смешивались воспоминания, относящиеся к действительно прожитой им жизни, подробности, которые сопутствовали «легенде» Конрада Кертнера. Чем дольше он сидел, тем все более отчетливо вырисовывались реальные воспоминания и становились все более смутными выдуманные — наверное, от внутреннего сознания, что последняя «легенда» ему уже никогда не понадобится.

Но чем меньше новых впечатлений и связанных с ними чувств привносилось теперь в его одинокую камеру, тем деятельнее становилась сила воображения, потому что, чем больше тоскует человек о воле, тем сильней его потребность вечно думать и мечтать о ней.