«После того, как срок моего заключения истек, я отправил под расписки капо гвардиа следующие жалобы:

1. В министерство юстиции. Без ответа.

2. Главной дирекции тюрем. Без ответа.

3. Прокурору при Особом трибунале. Без ответа.

4. Следователю в Модене. Ответ: контроль над выполнением приговора находится в компетенции главного прокурора.

5. Советнику апелляционного суда в Болонье. Ответ: вопрос может решить только главный прокурор.

6. Главному прокурору с запросом — почему не выполняется приговор Особого трибунала (высылка из Италии после отбытия наказания) и почему я содержусь в тюрьме. Перечислены все предыдущие запросы в другие инстанции. Ответ: дело затребовала ОВРА, туда его и переслала прокуратура; нужно ждать решения ОВРА.

7. В министерство юстиции с запросом: на основании какого закона меня держат бессрочно в тюремной одиночке. Без ответа.

8. Инспектору ОВРА. Тот же самый запрос. Ответ: тайная полиция не обязана давать объяснения.

9. В министерство внутренних дел с запросом: в чем меня дополнительно обвиняют и почему я остаюсь в таком положении. Без ответа.

10. Следователю вручена жалоба при свидании. Я напомнил о 481–й статье Уголовного кодекса и требовал объяснения, почему статья нарушена. Следователь кричал на меня, топал ногами. Я показал следователю речь Муссолини в Верховном суде. В этой речи утверждается, что администрация тюрьмы ни при каких обстоятельствах не может отменять законы. Я потребовал письменного ответа на свой запрос. Ответ следователя: приговор по моему делу подпадает под 286–ю статью Устава тайной полиции, а эта статья предусматривает чрезвычайные меры.

11. Прокурору, наблюдающему за выполнением законов. Жалоба на безобразное поведение следователя и грубое нарушение закона теми, кому следователь подчинен. Без ответа.

12. Вице–президенту Общества юристов. Напоминание о Конгрессе криминологов в Риме в октябре 1936 года, когда вице–президент делал доклад о мерах, принимаемых тайной полицией, и заявил, что максимальная мера, какая и Италии может быть применена тайной полицией без суда, — высылка. Протест против ссылок на статью 286–ю, которая никакого отношения к делу не имеет. Я обвинил вице–президента в том, что он обманул Конгресс и прикрыл обман юридическими терминами. Без ответа».

(Из жалобы президенту Национального

общества юристов; жалоба много лет

пролежала без движения в канцелярии

тюрьмы).

Настоящее Этьена было трагичным, но он заново приучал себя жить только настоящим, не тратя душевных сил на бесплодные мечты. Теперь он безжалостно отбрасывал все иллюзии, потому что после них окружающая действительность становилась еще более серой, убогой, тоскливой и само возвращение к действительности было болезненным, трудным. Но какой бы действительность ни была, как ни ужасна проза тюремного бытия, Этьен сознательно предпочитал ее мечтам о несбыточном, грезам о волшебных замках, миражам, рисовавшим прогулку по сказочному лугу или трапезу за столом, который ломится от яств.

Уж лучше отдаваться воспоминаниям о своем далеком прошлом, начиная с самого раннего детства и отрочества, вспоминать и заново осмысливать свое поведение и поступки людей рядом с тобой. Внимательно смотреть на себя, на прежнего, глазами человека, умудренного опытом прожитой жизни.

Здоровье Этьена не стало лучше, но оно не было настолько плохим, чтобы врач оказывал ему знаки повышенного внимания, — подозрительно часто осведомляется о здоровье и еще подозрительней заглядывает в глаза. Ах, вот в чем дело! Врач хочет выяснить для себя — не собирается ли номер 2722 сойти с ума.

Этьен посмеялся про себя над тюремным врачом, которого отучил «тыкать» и который отомстил доносом, потянувшим восемь суток карцера.

Ваше беспокойство, досточтимый синьор дотторе, сильно запоздало. Не скорая, а замедленная медицинская помощь! Само подозрение врача показалось сейчас Этьену смехотворным.

Узник 2722 установил строгую слежку за собой. Он вновь обрел живую душу. У него нашлись силы для того, чтобы страдать бессрочно.

93

За спиной у него котомочка, это и называется «со всем имуществом».

Схваченное решеткой оконце в арестантской карете. В арестантском автомобиле. В арестантском вагоне. И лишь когда менялись средства передвижения, Этьен получал благословенное право смотреть на мир во всей его целостности и слитности. Тогда пейзаж не поделен грубо на квадраты, тогда на панораму, открывающуюся взгляду, принудительно не ложится сетка. Даже отсвет солнца, который кратковременно появлялся на каменном полу камеры, был разделен на квадраты.

Так долго сетка меридианов и параллелей, покрывающая земной шар, представлялась ему тенью тюремной решетки!

Кертнер забрасывал своих попутчиков вопросами.

Что нового в мире? Где сегодня бушует огонь войны? Какое сейчас правительство в Англии? Что с Польшей? Неутомимое любопытство делало его многословным.

Оказывается, скоро год, как Италия вступила в войну с Англией и Францией. Еще 10 июля прошлого года Муссолини объявил об этом с балкона своего палаццо.

Этьен, сдерживая и пряча свое волнение, спросил о Советском Союзе не доносится ли канонада с Востока? Спокойно ли на монгольской границе, на реке Халхин–Гол? Седовласый синьор ответил, что после окончания войны России с Финляндией на Востоке тихо. Так Этьен узнал о той войне и с трудом удержался от расспросов. Ни один отзвук, отголосок войны русских с финнами не проник к нему в одиночку, сквозь толщу тюремных стен…

Он понимал, что лишь меняет сегодня тюремный адрес и не свобода ждет его, а новое заключение.

Впервые его везут в арестантском вагоне. Его провели по проходу между двумя рядами маленьких узких купе, каждое площадью не больше одного квадратного метра. В такой вот клетушке очутился и он.

Едва поезд тронулся, он догадался, что везут на юг. Может, переселение пойдет ему на пользу? Только бы не повезли в Сицилию или на Устику, где обдает беспощадным зноем Африка. А дышать мягким морским воздухом полезно для больных легких. Не случайно столько чахоточных едет на острова Понтийского архипелага, не случайно и Максим Горький облюбовал для себя Капри…

От длительного, вынужденного молчания, от одиночного заключения голос у Этьена совсем пропал. Поначалу он говорил так тихо, что карабинеры его переспрашивали. Но затем овладел собой, хотя настроение у него было по–прежнему подавленное: не так легко трястись долгие часы в поезде, когда тебя сковали наручниками. А тут еще неловко надели левый наручник: железо больно натирало косточку запястья.

Оглушила разноголосица улиц, по которым его провезли, а затем бесшабашный шум вокзала. Тишина накапливалась в Этьене длинные годы, ему казалось теперь, что все говорят слишком громко, все кричат.

И все–таки светозарное утро, а затем длинный весенний день принесли столько нежданной радости, столько скоротечных восторгов!

Он глядел в Болонье сквозь решетку арестантского автомобиля на привокзальные улицы и рад был каждому встречному, даже тому, кто провожал арестантский фургон безразличным или неприязненным взглядом.

Может, по этой вот улице расхаживал, превозмогая одышку и вытирая платком потное одутловатое лицо, Фаббрини? Здесь, в Болонье, он начал свою карьеру адвоката–провокатора, здесь по его нечистым следам и ходила кличка «Рот нараспашку»…

Одежда прохожих казалась крикливой. Он забыл, что не все человечество одето в серо–коричневую арестантскую робу, что люди носят цветные платья, косынки, рубашки, шляпы, платки, шарфы, чулки. Он словно заглянул на чужой праздник. Глаз его насыщался давно забытой палитрой улицы — пестрая толпа, яркие вывески, разноцветные дома, веселые колеры трамваев и автомобилей.

Да и лица людей, разгуливающих свободно, без конвоя, так своеобразны! Может быть, потому, что он давно не видел румянца на щеках, живого блеска глаз, не видел капризных чубов, локонов, челок, девичьих кос?

И как много женщин, оказывается, живет на земле!