От толпы отделилась женщина в выгоревшем платье, она стояла босая на красном глиноземе дороги, тыкала пальцем в Аннет и кричала что-то ликуя. Усмехаясь, погрозила кулаком, а другие, у нее за спиной, тоже усмехались; шофер опять стал копаться в моторе. Тут наконец Аннет снова увидела того мальчишку, жив и здоров, вынырнул из кювета по другую сторону дороги и как безумный скачет по траве, хотя она, наверно, колет ему ноги, и хохочет, и визжит, и орет, ну совсем как безумный. В ушах звенит от хохота и криков. Хорошенькая шутка. Да что это такое? С ума можно сойти, просто голова идет кругом, и такое чувство, будто разум вот-вот захлебнется. Рядом всхлипывал Тимми, а сам не сводил глаз с мальчишки, прыгавшего в кювете. «Он жив, он жив», — шептала Аннет. А к ней бежали уже и другие — большие мальчики, высокие, тощие, голые до пояса. Они бегут, и ребра их, кажется, тоже бегут, так и ходят ходуном под загорелой кожей. Подошли и девочки — темные, хмурые, старушечьи лица, черные нечесаные и всклокоченные волосы мотаются по худым плечам. Все машут руками, кричат: «Миссус! Миссус!» Кто-то даже завопил «кадиллак»! хотя ее многоместный фургон далеко не «кадиллак» и вообще не новый. Наверно, чтобы привлечь к себе внимание, мальчишка в кювете поднял что-то с земли — горсть мелких камешков — и швырнул в машину, угодив чуть пониже окна, откуда выглядывало бледное, с полуоткрытым ртом личико Тимми. Сразу же громко загомонили по-испански, опять раздался смех, босая женщина, как видно мать мальчишки, решительно и грозно перешла дорогу, схватила сына за шиворот и начала его свирепо трясти; втягивала в себя воздух, словно собиралась плюнуть, крепко терла ладонью его голову — это оказалось больно, с удовлетворением отметила Аннет, — мальчишка сморщился, хотя и хорохорился. Спина американца, нагнувшегося над мотором, все так же горбатилась под рубашкой, потная, безучастная; он и не оглянулся на них.

Натянуто улыбаясь, Аннет наклонилась к окну. «Пропустите меня, пожалуйста», — попросила она. Ее поразил собственный голос, он прозвучал бестелесно, безлико, словно его транслируют по радио.

Мальчишки делали какие-то странные жесты, они не грозили ей кулаками, а рассекали воздух, как ножом, ладонью. Они скалили в ухмылке зубы, и сейчас, когда они оказались так близко (самые храбрые — вплотную к крылу), Аннет увидела, какие грязные у них зубы, прежде они показались ей ослепительно белыми. Они, наверно, едят грязь, смутно мелькнуло в голове. «Пропустите меня, пожалуйста!» — повторила она. Рядом сидел окаменевший от ужаса Тимми. Ей хотелось протянуть руку и прикрыть ему ладонью глаза, спрятать от него это зрелище — толпу грязных людей, таких голодных, что казалось, у них сводит язык, людей, чье слабосилие вдруг сменилось бешенством. «Миссус! Миссус!» «Кадиллак!» — орали они и дубасили по капоту. Женщины, мужчины, даже дряхлые старики с легкими, как пушок, седыми волосами глазели, удивленные и обрадованные неожиданным развлечением.

«Пожалуйста! Ну пожалуйста!» Вдруг Аннет нажала на клаксон; о господи, какую уверенность вселил в нее этот звук! Мальчишки дрогнули, попятились. Она слегка дотрагивалась до акселератора, а ей хотелось нажать на него что есть сил и умчаться прочь. Попробуй умчись, если кто-нибудь из этих окажется на дороге. Она представила себе, как глухо шмякается на землю тело, как в красноватую почву впитывается кровь… ее охватил ужас, возбуждение утихло, большая машина продвигалась осторожно, не торопясь. У нее сзади в кузове бумажные мешки из магазина, которые ни с чем не спутаешь, интересно, что сверху? Может, помидоры, груши, клубника — вполне возможно, собранные этими же самыми людьми несколько дней назад, — а может, хлеб, а может, мясо… лицо ее пылало, это был страх, а не стыд. Но когда она заговорила, ее голос звучал спокойно. «Пропустите меня, пожалуйста. Пропустите», — холодно и размеренно говорила она.

Потом все осталось позади. Автомобиль мало-помалу набирал скорость. Сзади доносились крики, но уже не ликующие, а оскорбленные, злобные; в зеркале мелькали кулаки, орущие рты, мальчишка, погнавшийся как сумасшедший за машиной, вздымая пыль. Он чем-то замахнулся, отвел за спину тощий локоть, потом сделал всем телом рывок вперед и швырнул в машину ком земли, который угодил в заднее стекло и рассыпался. Крепко сжимая баранку, Аннет вела машину: домой, скорей домой.

А рядом с ней ее мальчуган таращился в окно как зачарованный, словно он не видел эту дорогу уже много раз. Странное впечатление производила его слабая, блуждающая улыбка — она не нравилась Аннет. И сама она, нервная, возбудимая, так напугалась, что ее била дрожь, и, внезапно оторопев, увидела в зеркальце свое разгоряченное безумное лицо. Так, значит, это все-таки она, а не та сумасшедшая, так испугавшаяся детей на дороге, что сердце застучало как молот… Ну когда же, наконец, будет дом, поскорей бы до него добраться. Вот он покажется сейчас за поворотом, длинный, низкий, оранжевый кирпичный дом, а за домом деревья, они еще не выросли и не дают тени, молодые деревья, дом молодой, молодая семья. Те, кто проезжает мимо по дороге, миновав золотые поля пшеницы, видят, как выплывает из-за рощи окруженный лужайками дом, и смотрят на него в глубоком изумлении: откуда он вдруг взялся тут, и эта нежная зеленая трава на сказочных лужайках, и ограда? В двух милях от них, на автостраде, пролегающей параллельно этой дороге, есть похожие дома, а тут всего лишь несколько фермерских домишек, простеньких, типовых, да еще какие-то хибары, одни покинутые жильцами, другие — нет, и даже бензоколонка и лавка; а кроме этого, ничего. И Аннет впервые ощутила, как безрассудно, как опасно было тут поселиться, и в ушах у нее отчетливо прозвучал вопрос, который вырвался у нее, когда муж впервые посвятил ее в свои планы: «Но ведь это так далеко… Зачем тебе так далеко?» Оба дети города, и он, и она, они с наслаждением вдыхали жаркий запах солнца, и безмолвные просторы не пугали их, не заставляли почувствовать себя сиротливо. Наоборот, каждый раз, взглянув на свои земли, они все больше убеждались в том, как мудро они поступили. Дети фортуны, с какой легкостью снялись они с теплого насиженного места, где в безопасности росло бы их дитя! А отсюда пятнадцать миль до ближайшего городка, где Аннет делает покупки, а Тимми ходит в школу, и пятьдесят миль до большого города, где работает ее муж.

Аннет свернула на подъездную аллею, медленно завела машину в гараж. Все еще взвинченная, сердитая на себя, она вышла из машины и остановилась, положив на баранку руку. Хрупкая, элегантно хрупкая молодая женщина в белом платье стоит около автомобиля, слегка прикасаясь к баранке рукой, и на лице ее блуждает смутная рассеянная улыбка, а мысли заняты чем-то, что она не смогла бы определить. С ума сойти, что же это такое? Так реальна угроза, нависшая над ней (эти переселенцы ведь всего в какой-то миле), а ею почему-то овладела нерешительность, даже мальчику передалась эта инертность — обычно Тимми сразу выпрыгивает из машины и с грохотом захлопывает дверцу. Если бы он хлопнул дверцей и сейчас, а она смогла бы крикнуть: «Тимми! Я прошу тебя», она, может быть, и успокоилась бы. Но нет, он осторожно выбрался из машины, словно маленький старичок, и равнодушно толкнул дверцу, которая затворилась, тихо щелкнув, но не закрылась до конца. Некоторое время они постояли у машины, каждый со своей стороны; Аннет знала: Тимми стоит неподвижно и даже не глядит на нее. А потом она услышала его шаги. Тимми выбежал из гаража.

Аннет рассердилась. Он хорошо ее понимает, хотя ему всего шесть лет, и ему известно, чего от него ждут: мать отнесет сейчас в дом покупки, а его обязанность помочь — открыть перед ней двери, раскрыть дверцы кухонных шкафов, кроме того, ему поручено загружать холодильник. Аннет, задумавшись, стояла в гараже — какая-то неприятная мысль промелькнула, только трудно определить — какая? Да, вот что — почему он выбежал из гаража? Такое чувство, будто Тимми ее предал, будто память об этом чужом мальчишке чем-то дорога ему, и он выбежал поскорей, чтобы скрыть это от матери. Ей вспомнились первые дни материнства, как глубоко она презирала себя, мать новорожденного ребенка, — она даже не хотела на него смотреть, муж с ума сходил, он просто превратился в невропата, а ее охватывало отвращение при одной лишь мысли о том, как она будет жить, верней, влачить существование молодой мамаши при грудном ребенке. Так вот во что я превратилась! Кто он мне, этот ребенок? А я? Во что я превратилась? Она влюбилась по уши через месяц после окончания колледжа и поскольку, невзирая на свою привлекательность, боялась, что не выйдет замуж, рискнула всем, отрезала себя от прежней жизни, отказалась от ее привычных атрибутов, с которыми прочно срослась, и ринулась очертя голову за этим напористым, уверенным в себе молодым человеком с таким резким голосом в какую-то новую жизнь, подозревая, что этим поступком она предала все прежнее, перечеркнула его: своих родителей, свою милую маму, и они превратились в людей, которым она пишет письма, посылает поздравительные открытки с туманными обещаниями приехать погостить…