Когда они уже очутились во дворе, Попельский схватил Фелека за горло и прижал к стене пивной.

— Ведь в четверг ты напился до бессознательности, правда? — полицейский сознательно пользовался тем видом польского языка, который батяры презрительно именовали "фунястым" (надутым).

— Ну, — подтвердил Десна и потянул носом.

— Настолько сильно, что спал целый день и проснулся уже ночью, правда?

— Не-е, — прохрипел батяр. — То не ночь была, а вечер.

— Было темно или как?

— Темно.

— Выходит, могла быть и ночь? Часов у тебя нет, а видишь, что темно. Так могла это быть ночь или нет?

— Могла.

— Значит, то была ночь, — громкий голос Попельского отдавался эхом в колодце двора. — Была ночь, а моя дочка ночью всегда дома! Дома!!! — заорал он в сторону какой-то женщины, высунувшейся из окна. После этого он повернулся к Фелеку, вытиравшему нос рукавом пиджака. — Ладно, иди в пивную, принеси мне пальто и котелок.

Когда тот исчез, Попельский подошел к мешку, что лежал в прихожей. Оттирая каблук, он размышлял о последствиях сегодняшнего инцидента. Во-первых, он был уверен, что бандит врал, чтобы опустить у всех на глазах. Во-вторых, он прекрасно понимал, что — выводя Фелека на двор — он сеял среди батяров зерна неуверенности и недоверия. Теперь они станут ломать себе голову: лопнул Фелек-хойрак во дворе или как? Рассказал все пулицаю или наоборот? И тогда среди них появится трещинка, но тех представителей закона, что нарушают извечную солидарность батяров, именно они ненавидят более всего.

Десна снова вышел во двор, подал Попельскому верхнюю одежду и перевернутый котелок. Комиссар глянул вовнутрь головного убора, чтобы проверить, не нахаркал ли кто в замечательное изделие скочковских шляпников. Нет, слюны внутри не было, зато лежало пробитое гвоздем свиное ухо, которое означало шпика, но в то же самое время и мусора. Ну а гвоздь — тут все было понятно и так.

— Перелай, Фелек, всем, — приблизил комиссар лицо к распухшему носу бывшего собеседника, — что я не боюсь, но за предостережение благодарю. И что в следующий раз приду сюда с банкой керосина. И выжгу отсюда всех вас. — Он потянул носом. — А вот от тебя несет. Мойся, грязнуля, почаще, не будь свиньей! Ты что, в хлеву ночуешь, или как?

Неожиданно он почувствовал боль в груди, диафрагма сжалась. Это не был сердечный приступ. То была мысль о Рите, сидящей среди цирковых атлетов, бандитов и блядей. Курила папиросы? Пила водку? Пошла за занавеску? В ее нежные ноздри входила вонь, издаваемая Десной? Невозможно, подумал он, ведь этот бандит все отрицал! Он ведь сам сказал, что проснулся поздно ночью, а Рита еще не провела — и слава Богу! — ни единой ночи вне дома!

Он облегченно вздохнул, надел пальто и котелок, затем направился через маленький, темный дворик, проводимый взглядом Фелека Десны. Он даже кивнул тому на прощание. Бандитское сообщение он принял к сведению. В конце концов, это было делом чести.

Львов, понедельник 11 января 1937 года, десять часов вечера

Рита Попельская, уже переодетая в пижаму и халат, сидела у себя в комнате за письменным столом. Яркий свет из-под зеленого абажура падал на разбросанные по столешнице книги и тетради. Прекрасно освещен был учебник с польско-латинскими упражнениями, небольшая тетрадка, исписанная словами того же языка и школьный сборник речей Цицерона с пояснениями в сносках. Рядом лежал учебник по тригонометрии, циркуль и линейка. Лампа освещала и выдвинутый ящик стола, в котором лежали два листочка, покрытых округлым, девичьим почерком, и выделяющие слабый запах духов. То было письмо от ее приятельницы, Ядзи Вайхендлерувны[34]. Рита все свое внимание посвящала содержанию письма, которое прочла за сегодня раз чуть ли не сто. И с каждым прочтением ее беспокойство только усиливалось.

Уверена, дорогая моя Рита, что когда в четверг вечером мы уходили из того ужасного места, на Замарстынове, то нас видел знакомый моего отца, ассенизатор Шковрон, который часто частенько заказывает у нас шапки. Ехал он на извозчике, похоже, немного был пьян, но нас видел. Боюсь, что он способен обо всем донести моему отцу. Ты обязательно должна переговорить с панной Дескур и упросить ее (или даже чем-нибудь подкупить, брр… как это ужасно!), чтобы она поклялась перед твоим papá, что в четверг ты была у нее на уроках! У меня самой алиби уже имеется. В случае чего, Тычка подтвердит, что я помогала ей по французскому, за это она получила от меня целый поднос пирожных от Залевского. Правда, поедает она их в укрытии, ведь что она скажет своей маме? Откуда у такой нищенки, как Тычка, капиталы на пирожные от Залевского? Если только твоей Ганне мы можем довериться, тогда все закончится хорошо. Но, согласись, дорогая моя Рита, оно того стоило! Подобного мира и подобных людей мы еще не видели! То был истинный ужас неизведанного!

Рита еще раз задумалась над опасностью со стороны их служанки, Ганны Пулторанос. Да нет, покачала она головой, эта почтенная женщина нас не выдаст! Слишком уж она любит меня и знает с самого малого! Сколько раз я поверяла ей различные тайны! Нет, она не расскажет папе, что я пошла в цирк, причем — без школьной формы! А тетка? Так ведь ее же и не было. Отправилась на бридж к асессору Станьчаку. А в цирке? Ну, что же… Быть может, нас кто-то и видел, но перед тем мы успели хорошенько накраситься и подмалеваться, так что та старая корова в первом ряду, увидев нас, даже сплюнула, поскольку приняла нас за женщин легкого поведения! И наверняка никому и в голову не пришло, что две накрашенные женщины участся в гимназии Королевы Ядвиги! И все было бы замечательно, если бы не тот проклятый ассенизатор! Но, быть может, он был настолько пьяным, что ничего не помнит?

Девушка вздрогнула, услышав звук ключа, проворачивающегося в замке. Она быстренько подсела поближе к столу, задвинув ящик. Ну да, десять уже пробило, и папа вернулся.

Из прихожей доходили хорошо знакомые отзвуки. Тетка радостно приветствующая отца. Настолько радостное, что блевать хочется. Вечно одно и то же: "Эдвард, по твоим привычкам можно выставлять часы! Ганна уже спит, но оставила тебе жаркое, чтобы ты перекусил. Чаю выпьешь? Он горячий и только тебя и ждет. Или подогреть тебе жаркое?" И вновь шуточные споры отца с теткой. Он — деланно злящийся на российский обычай ставить самовар, она — веселая и довольная — критикует "австрийские разговоры" отца. Сейчас он переоденется в тужурку, снимет галстук-бабочку, придет в комнату дочери, поцелует ее в лоб и спросит, как прошел день в школе, а она ответит одно и то же: "Все хорошо, папа!" А после того, отец, удовлетворенный тем, что уже исполнил родительские обязанности, что посвятил ей целую минуту из своего трудового дня, усядется с теткой Лёдей в гостиной, и они начнут разговаривать по-немецки, чтобы она, Рита, не поняла, о чем они болтают. Наверняка он будет рассказывать ей какие-то страшные истории про пригороды, не зная того, что его дочке тоже знакомы тайны и страшные места! И наверняка всякую минуту они станут вставлять в речь эти дурацкие латинские изречения!

Предположения Риты исполнились лишь частично. Отец и вправду чуточку поспорил с теткой Лёдей, но продолжалось это очень недолго, и через мгновение он, переодетый в тужурку, уже был в ее комнате. Правда, он не поцеловал ее и не спросил, как дела в гимназии.

— Добрый вечер, Рита, — сказал он и уселся на втором стуле.

— Добрый вечер, папочка, — ответила та, несколько обеспокоенная его нетипичным поведением.

Какое-то время отец как-то странно глядел на нее, после чего начал присматриваться ко всяким мелочам в комнате: к фотографиям кинозвезд, к плюшевому мишке, которого она нашла под елкой, когда ей было всего три годика, и с того времени горячо полюбила; к засушенным цветкам, висящим на ящичках секретера, к раковинам, собранным на пляже во Владиславове, и к коробке от шоколадных конфет, наполненной карточками с цитатами. Его лысая голова напоминала голову атлета, который несколько дней назад явно ухаживал за нею. Правда, уши отца не были такими деформированными, как у того. Рита глянула на отцовские пальцы, украшенные перстнем-печаткой с каким-то каббалистическим знаком. И руки его не были могучими и грязными лапами, как у того. Ладони отца были крепкие, чистые, пальцы ухоженные, с подстриженными выпуклыми ногтями. Этот взгляд вызвал какое-то тепло у нее в груди. Рита поднялась с места, подошла к отцу и, не сказав ни слова, поцеловала его в лоб. В ноздри ее проник запах спиртного, одеколона и табака. Когда она снова уселась за столом, увидала, как изменилось лицо Попельского.