Краус отвернулся от Мока и подошел к столу. Не спеша, он уселся за широкой, блестящей столешницей. Держался он спокойно, но его истинное настроение выдавала толстая жила на лбу, появившаяся после слов Мока.

— Вам только кажется, Мок, будто бы вы подчиняетесь только полковнику фон Харденбургу, — тихо шипел Краус. — На самом же деле никто не способен защитить вас от меня. Я вызвал вас на семь утра, и что мы видим? Мок прибегает, в соответствии с указаниями. Вежливо, пунктуально, хотя вчера и за воротник себе залил, и потрахался… Да вы полностью у меня в распоряжении…

— Правильно необходимо сказать: "в моем распоряжении", геррштурмбанфюрер.

— Ну и ладно, ладненько… — Краус стиснул пальцы в кулак. — Что это с самого утра вас на споры тянет… Похмелье, а, Мок? Похмелье замучило? Ладно, к делу. На самом деле вы принадлежите мне и никогда от меня не освободитесь. Например… Ну вот, пожалуйста. — Краус надел очки и начал просматривать лежащую на столе папку. — Так, так, у меня тут задание, в самый раз для вас… Ну просто идеально для вас подходит…

— Вот сейчас вы уже пересолили, герр Краус. — Мок не назвал служебного титула гестаповца и, нанося удар вслепую, к сожалению, выявил собственное беспокойство. — Вы не имеете права давать мне заданий и отдавать приказов. Одно дело — пригласить на совещание, пускай даже и в семь утра, и уже совершенно другое…

— И что? — Краус захлопнул папку и подсунул ее Моку под нос. — Начинаем нервничать, что, Мок? А вот поглядите-ка вот это, — указал он головой на папку. — Там лежит приказ вам, подписанный полковником Райнером фон Харденбургом.

Мок даже не поглядел на папку. Он не собирался дарить Краусу этого удовлетворения.

— Так, так, Мок. — Краус снова поднялся и подошел к окну. — На несколько недель, если не месяцев, так что конец с пьянством, конец с девочками, конец с уютной пятикомнатной квартирой на Цвингерплатц… Да, да… Конец с цивилизацией, с культурой… конец с препирательствами… Ага… Так вот, если бы вы заглянули в эту папку, то увидели бы письмо полицай-президента Шмельта начальнику полиции в Лемберге. И в письме этом излагается предложение о сотрудничестве. В этой же папке имеется и ответ. Наше предложение сотрудничества было принято…

Мок продолжал молчать; папку он не раскрывал. Это довело Крауса до бешенства.

— Вы едете, — жила на его лбу пульсировала, — в Лемберг, чтобы найти цыгана-педераста, который, из ненависти к женщинам, из ненависти к германской семье, к германскому народу, убил дев недели назад в "Варшавском Дворе" молодую немецкую девушку, Анну Шмидт.

На сей раз Краусу удалось. Это был нокаут. Мок каждым нервом чувствовал собственное бессилие. И не то было самым паршивым, что каналья фон Франкенштейн[46], как называл он Крауса, распоряжается его личностью, а трус и карьерист фон Харденбург бросает его к ногам политической полиции. Самым худшим было то, что изнасилован был разум Мока. Что ему было отказано в праве на самостоятельное мышление. Что он сделался тупым орудием в руках политических манипуляторов, которые вдруг заявили ему, что земля плоская, а полька — это немка. Что он станет участвовать в пропагандистской авантюре. Что сделается герольдом, распевающим песнь Ad maiorem Hitleri gloriam[47].

— Эта убитая девушка была полькой, — выдавил из себя Мок.

— И здесь же имеется приказ лично для вас, Мок, — Краус стукнул по папке ногтем. — Подписанный вашим начальником. На этой неделе вы отправляетесь, неизвестно, на как долго, — показал он в усмешке здоровые, белые зубы, — в дикую, заевреенную страну унтерменшей, где на улицах собаки таскают упряжки. В страну варваров, Мок. И это местечко в самый раз для вас. Поедете туда, найдете цыганского педераста и привезете сюда. Полякам вы обязаны представляться своим полицейским, а не военным званием. Нечего им знать, что вы работаете в разведке. Это все, Мок. Все подробности по отъезду определите с фон Харденбургом.

Мое поднялся со своего стула, закурил и оперся кулаками о стол Крауса. Не вытаскивая папиросы изо рта, он растянул над столешницей сизое облако.

— Нечего устраивать эти жалкие демонстрации, Мок. — Краус отодвинулся от стола. — Выполняйте!

— Как вы смеете, — голос Мока был немного искажен стискиваемой в зубах папиросой, — называть меня на "вы", да еще отдавать приказ "выполняйте"! Для вас я "капитан Мок", понятно? И убийцу этой польской девушки я найду не потому, что это вы мне так приказали, а потому что такая у меня профессия!

С папиросы на блестящую поверхность стола упал столбик пепла. Капитан отошел на шаг и бросил окурок на начищенный паркет.

— И знаете, что еще? — раздавил он его подошвой. — Лемберг, это вовсе не варварское место. Комиссар Попельский по-немецки говорит намного лучше вас.

Львов, вторник 19 января 1937 года, пять часов пополудни

Ядзя Вайхендлерувна, будучи впервые в жизни в читальном зале Оссолиниума[48], сидела над первым томом "Истории философии" Владислава Татаркевича[49] и выписывала в тетрадку наиболее важные данные, касающиеся стоиков. В библиотеке, куда имели доступ только студенты, преподаватели гимназий и академических учебных заведений, она очутилась только лишь благодаря протекции профессора Седлачека. Поначалу она испытывала гордость и робость, но впоследствии все сделалось безразличным. Девушка не могла сконцентрироваться на очень точных и кратких характеристиках Хризиппа и Хенона, поскольку эти данные были для нее смертельно скучными. Ежесекундно взгляд ее пробегал по зеленым столам, по заставленным книгами шкафам, по силуэту библиотекаря в фиолетовом халате, по заснеженным деревьям на видимой за окнами горе Вроновских. Все чаще взгляд ее задерживался на фигуре худощавого студента, который сидел напротив нее, за столом, на котором были навалены тома с "Дневником Постановлений", и который читал столь же невнимательно, как и она, с той лишь разницей, что читал он совершенно иные вещи. Перед ним лежал раскрытый Уголовно-производственный кодекс Бучмы-Чаплиньского. В глубине души панна Ядзя злилась на чудаковатого преподавателя латыни, профессора Седлачека, который, похоже, в качестве наказания заставил ее сделать сообщение о стоиках, и с умилением вспоминала пристойного и молодого заместителя преподавателя, который вел уроки латыни в начале учебного года.

Сгорбленный библиотекарь помахал звонком, что означало перерыв. Девушка облегченно вздохнула. Краем глаза она отметила, что студент приглядывается к ней из-под козырька фуражки с черным околышем. Выходя в коридор, Ядзя придумала способ, как еще сильнее заинтересовать студента собственной особой. Но тут перед ней вырос мужчина, по причине которого все ее планы пошли насмарку. Крепкий, лысый, одетый в черный костюм, с котелком в руке. Девушка сразу же узнала в нем комиссара Эдварда Попельского, отца ее самой близкой подружки, Риты, которого Ядзя видала всего лишь раз в жизни, но забыть не могла. Уже тогда, когда его, вместе с ее отцом, вызвали к директору гимназии, он вызывал в девушке испуг. Она представляла, что такой, как он, человек каждый день на работе встречает людей, охваченных дыбуками[50], которыми в детстве пугала ее бабушка.

— Добрый вечер панне Ядвиге, — заговорил комиссар низким голосом, исходящим будто бы из колодца.

— Добрый вечер. — Ядзя присела в книксене и опустила глаза. Голос Попельского дошел до самой ее диафрагмы.

— Не мог бы я переговорить с панной Ядвигой? — всматривался тот в нее расширенными зрачками. — Ага, вот здесь, у этого вот столика с библиотечными контрольными листками.