— Очень, очень понравилось, малышка.

Попельский поцеловал дочку в лоб, сильно втягивая носом воздух. Выдохнул он с облегчением, ни следа от запаха папирос.

— Ядзя, милая, привет, — позвала Рита и протянула руку своей подружке, которая подошла поближе и присела в книксене перед комиссаром.

Когда девушки поцеловались, до него дошло, что Ядзя Вайхендлерувна вышла из школы раньше, встала неподалеку от него, возле круглого киоска с газетами, и уже несколько раз ему кланялась, но тогда он никак не отреагировал. Ее особа была для него угрызением совести. Ну а уж угрызений совести на сегодня ему было предостаточно.

— А я пана комиссара увидала уже раньше, — усмехнулась Ядвига. — Только мне не хотелось мешать. Пан комиссар был такой задумчивый… Наверное, снова какая-нибудь увлекательная загадка…

— Папочка, ну скажи же, — перебила ее Рита, к облегчению отца, — какая сцена больше всего тебе понравилась? А?

Она требовала этого тем тоном, который он частенько слышал у Риты, когда в детстве она выпрашивала у него игрушки. Они не могли пройти вместе мимо магазина "Аптаваг" на Сикстуской[77], чтобы девчонка тут же не прилипла носом к витрине, а потом губами к его щеке. Ей никогда не нужно было его терроризировать, топать ногами или падать на тротуар. Он всегда ей все покупал. "Слишком ты ее балуешь, Эдвард", — говаривала Леокадия. Тогда он ранил свою кузину словами: "А кто ее должен баловать, как не я? Ты гораздо больше любишь бридж, книжки и концерты, чем мою девочку!" Когда впоследствии он извинялся перед Лёдей, то видел в глазах двоюродной сестры блеск беспокойства, но и определенного веселья, в которое вводил ее, как она сама называла это, "отец, до безумия влюбленный в дочку".

— Так какая сцена, папочка?

Попельский чувствовал в голове полнейшее смятение. Из-за проклятого сеанса у Шанявского он даже не мог вспомнить, какие живые картины должны были сегодня представлять. Наверняка, Матейко[78]. Но где у него участвуют молодые девицы?

— Но ведь вам же так понравилось, — воскликнула Ядзя, — когда Марк Виниций пришел в тюрьму[79] к любимой Лигии!

— Ну конечно же! — изображал энтузиазм комиссар. — Ты великолепно все сыграла, дорогая! Но знаешь? Я все жду, когда ты сыграешь не только одну пантомиму. Ведь у тебя такой красивый и звучный голос.

— Спасибо за комплимент, папа.

Рита глянула на мелкий снежок, что сыпал в свете фонаря.

— Так что, девушки? — Попельскому передалась эта чудная атмосфера. — Едем на пирожные к пану Маселке?

Улыбка Ядзи выдавала согласие, а вот Рита заколебалась, и это означало, что предложение ей не слишком по душе. Попельскому вспомнились все те натянутые кондитерские разговоры с дочкой, прерываемые хлопотной тишиной. И все они неизбежно приводили к заключению: плохие оценки, недостойное поведение — а заканчивалось все надутыми губами и один раз даже плачем. Попельский вспомнил, как она возводила глаза к потолку, когда в воскресенье он предлагал ей вместе отправиться в кафе "Европейское" на заварные пирожные. "Снова. Только не это!" Вот что говорила ее мина. И тогда, и сейчас.

— Да, я понимаю, ты устала, — с искусственным весельем сказал комиссар. — Тогда едем домой. Ядзя, садись в машину. Я тебя подвезу.

— А мы не могли бы вернуться домой одни, пешком? — в глазах Риты была просьба. — Ядзя меня проводит. Пожалуйста, папа!

— Нет, нет. — Попельский подошел к автомобилю, открыл дверь. — Прошу садиться.

Когда девушки послушно уселись в машину, Попельский запустил двигатель и повернулся к ним лицом.

— Мне нужно сказать вам кое-что важное. Во Львове теперь очень опасно…

— Так вот почему папа приехал на представление, — чуть ли не выкрикнула Рита. — Не затем, чтобы меня увидеть, но чтобы меня, вроде бы, охранять. Так? Вот зачем! Сколько раз я уже слышала про опасности, которые только и ждут молодых девушек!

— Рита, как ты смеешь так со мной разговаривать! — холодно заметил на это комиссар. — Да еще и при своей соученице!

— Риточка, послушай, — говоря это, Ядзя всматривалась в Попельского глазами отличницы, всегда готовой дать ответ, — ведь твой папа желает лишь добра…

Комиссар отвернулся от девушек и тронул машину. Рита с Ядвигой молчали. В зеркале заднего вида Попельский видел, как Рита всматривается в магазины и здания, мимо которых они проезжали, а Ядвига читает чрезвычайное приложение, которое он бросил на заднее сидение, выходя из машины перед школой. Она не отрывала взгляда от первой страницы. Попельского же в течение всей поездки мучила одна мысль. Минотавр убивал и насиловал исключительно девственниц. Можно было бы спасти Риту перед чудовищем, если бы… И тут комиссар резко дергал головой, лишь бы только не высказать эту чудовищную мысль вслух. "Если бы не была она девственницей", — подсказывал какой-то демон.

Львов, понедельник 25 января 1937 года, восемь часов вечера

Аспирант Стефан Цыган сидел у Атласа и проклинал свою внешность эфеба. В этом роскошном питейном заведении на углу Рынка бывали литераторы и художники, а уже среди них — мужчины с явно греческими наклонностями. Эти последние, как правило, собирались по нечетным дням в Сером Зале. Никто об этом никто не говорил expressis verbis (открыто), разве что кроме полицейских, которые не могли руководствоваться мелко-мещанским ханжеством, вот им и приходилось называть вещи своими именами. Из группы мужчин, отдающих дань греческой вредной привычке, бывали здесь и балетмейстер Юлиуш Шанявский, и богатый торговец картинами, владелец антикварного магазина, Войцех Адам, и директор Национального Банка, Ежи Хрущлинский. Довольно часто, для отвода глаз их сопровождали женщины, всегда скорые к живым дискуссиям и провозглашающие вслух небанальные или даже совершенно революционные взгляды на темы морали. Не-львовянину, который бы зашел сюда впервые, могло бы показаться, что он очутился в эксклюзивном ресторане, который, если чем и выделяется, то только лишь роскошью. Вот только если бы он повнимательнее пригляделся к напомаженным, худощавым и натянутым словно струнка официантам, то увидел бы, что они очень молодые и отличаются необычной красотой. Не-львовянин понятия бы не имел, что работу в этом шикарном ресторане некоторые из официантов получили по протекции своих богатых любовников.

Аспирант Цыган был львовянином с рождения, так что нисколечки не удивлялся греческим вкусам некоторых официантов и клиентов. Только лишь он вошел, то сразу заметил парочку тосных взглядов. В зеркалах он прекрасно видел как при его виде причмокивают и немолодой уже брюнет с крашеными волосами, пьющий какой-то спиртной напиток из широкого, мелкого бокала; и тридцатилетний, на вид, мужчина с телом атлета и трубным голосом, опрокидывающий стопку за стопкой и закусывающий водку — о, ужас! — пирожными с кремом.

Цыган не отвечал на взгляды или улыбки, а только спокойно курил, мелкими глоточками цедил соточку замороженной водки, заедая ее превосходным тартаром[80], который сам же заправил чрезвычайно остро, и терпеливо ждал. От Шанявского, которого сегодня допрашивал, он знал, что в его среде недавно появилось двое мужчин, которые — по причине смуглой кожи и чрезвычайно красивых черных глаз — тут же очутились на чувствительном прицеле некоторых постоянных посетителей Атласа. Разговаривали они — как выразился Шанявский — "на польско-русском суржике", что в его глазах, непонятно почему, прибавляло им привлекательности. Так что Цыган сидел у двери и выглядывал молодых брюнетов со смуглой кожей. После часа ожидания, которое он скрашивал водкой, тартаром и чтением журнала "Сигналы", он увидел молодых людей, соответствующих описанию балетмейстера. Поначалу он услышал топот перед дверью, затем увидал их внутри, как они отряхивают пальто от снега и вручают гардеробщику. Через мгновение они прошли мимо Цыгана и присели под окном, из которого открывался вид на фонтан Адониса. Тут же появился официант и принял заказ: две рюмки джина и шарлотка со сливками.