— А потом, когда почувствовал божью волю, вошел в номер и увидел труп. Он тут же позвонил в полицай-президиум, сообщив, что убита иностранка, только сам он не может точно утверждать, какой она была национальности. Дежурный знал, что ему следует делать, когда убивают какого-нибудь чужестранца. Он тут же позвонил в комиссию по вопросам убийств, где дежурным был Ханслик, потом в гестапо. Дежурным в гестапо был криминаль-оберсекретарь Сойфферт, который… Ну, что? Что вы конкретно сделали, Сойфферт?

— Я позвонил криминальдиректору Эриху Краусу, — послушно доложил Сойфферт, которого внезапно оторвали рассматривания старательно ухоженных ногтей. — А он…

— А он, — перебил его фон Харденбург, — сначала приехал сюда, а потом на бал в Краевой Дом Силезской Провинции, где я превосходно развлекался. Он доложил мне, что мы имеем дело с шпионским делом, подозревая, будто эта женщина — шпионка. Очень необычная шпионка, которая не говорит по-немецки!

Фон Харденбург схватил Мока за локоть и подтянул к окну; оглянувшись на Сойфферта, он прибавил шепотом:

— Краус устроил там настоящий театр. Он прервал музыку и объявил, что произошли кровавые шпионские разборки. И знаете, на кого все тут же посмотрели? На того, кто является специалистом по шпионским делишкам в этом городе! На меня! То есть, я обязан был показать всем нашим силезским чинушам показать, что являюсь человеком долга, что, несмотря на новогоднюю ночь, бросаю все и решаю дело на высшем уровне. Мне пришлось бросить бал и свою семью, чтобы заняться какой-то чужеземной шлюхой! А я, — это он произнес уже громко, — назначил на это дело вас, капитан, как своего лучшего человека, обладающего огромным полицейским опытом. Только, к сожалению, никто не знал, где вы празднуете Новый Год, и потому-то вы появились так поздно. Из-за вас я не смог вернуться на бал!!! — Фон Харденбург проорал эти слова, так что из глаза выпал монокль. — Так что, за работу, Мок! А я отправляюсь спать!

И он вышел, громко хлопнув за собой дверью номера.

Прошло пару минут. Надев перчатки, Мок вскрыл чемодан девушки и пересмотрел ее вещи. Кроме теплого белья, нескольких пар чулок, щетки для волос, зеркальца, упаковки талька, пахучего мыла и пары платьев, в чемодане жертвы находилась большая пишущая машинка марки "Торпедо". Мок глянул на клавиши. Некоторые были явно приделаны, на них были изображены французские буквы с диакритическими значками.

Мок уселся на подоконнике и начал перебирать бардак в голове. Он уже понял, откуда у Крауса взялось подозрение про французскую шпионскую сетку. Но сконцентрироваться на этой мысли ему не удавалось. В голове все еще звучало презрительное определение "чужеземная шлюха". Он стиснул зубы. Жаль, что не удалось напомнить фон Харденбургу, что чужеземные проститутки не раз и не два прижимались к шефу абвера во сне в заведении мадам ле Гёф в пригородном Опперау. Люди не имеют права умирать, думал он, только лишь потому, что какая-то высокопоставленная каналья не закончит танцевать танго! Искусанная, изнасилованная и задушенная, худая и бедная девушка не может испустить дух после страшных мук только лишь потому, что какой-то сукин сын в очках оставит на блюдце надкусанный кекс! Он глянул на Сойфферта, который вновь осматривал свои наманикюренные ногти, и почувствовал прилив ярости. Чтобы взять себя в руки, Мок начал про себя склонять латинский глагол moedere — "кусать" в настоящем времени пассивного залога. Он надеялся, что эта мантра — mordear, mordearis, mordeatur, mordeamur, mordeamini, mordeantur — успокоит его, что тут же появится портье с очередным сифоном, и после солидного глотка ему удастся собрать мысли. В двери постучали. На пороге и вправду появился портье.

— К сожалению, для уважаемого господина нет ни пива, ни содовой, — перепуганно сообщил он. — Я пробежался даже к "Под зеленым поляком", но там бурши выпили все до капельки.

Мок поднялся с подоконника. Совершенно невоспитанно он отодвинул плечом и портье, и Сойфферта, после чего тяжелым шагом направился по коридору и вниз по лестнице. В гостинице "Варшавский Двор" уже никого не было.

— Куда вы идете, герр криминальдиректор? — крикнул Сойфферт.

— Домой, выпить чего-нибудь холодного, — неспешно ответил ему Мок.

— А я? — Было слышно, что он не способен контролировать собственный голос.

— А вы ведите следствие! Приказываю вам, как своему ассистенту!

Сказав это, Мок стащил с вешалки плащ с цилиндром и вышел из гостиницы. Он очутился в заснеженном закоулке, где мусор уже был прикрыт слоем снежного пуха. Он направился в сторону Ройшештрассе и Вахтплац, где находилась стоянка извозчиков. Еще несколько лет назад он попросту сунул бы башку в ведро с холодной водой и отправился на поиски чудовища, откусившего половину лица у девушки. Только так бывало раньше… Сейчас Моку было пятьдесят лет и четыре года. И он все хуже переносил похмелье.

Бреслау, пятница 1 января 1937 года, шесть часов утра

До дома Мок не добрался. Уже жоходя до стоянки извозчиков, он глянул вдоль Фишерштрассе и заметил закрытые шторами окна в кафе "Кафе Николайплац" на углу. И тут же почувствовал сильный, колющий похмельный голод. Из чистого любопытства он заглянул в заведение через окно. Зал был пустой, убранный, о новогоднем приеме напоминал лишь громадный часовой циферблат, украшенный погасшими свечами и красными бантами, да свисающие с потолка гирлянды из папиросной бумаги. Про себя Мок вернулся в студенческие времена, когда грязная забегаловка, в которой собиралась, в основном, небогатая университетская молодежь, ничем не походила на нынешнее, уютное "Cafe Nikolaiplatz". На переменах между лекциями сам он поглощал здесь скромный обед, как правило, состоявший из жареной картошки с квашеной капустой или же из фаршмака, сосиски и булки. Голод, что сейчас крутил его внутренностями, был точно таким же, как и много лет назад. Это прибавило ему смелости. Сейчас Мок уже не чувствовал себя мужчиной на границе среднего возраста и старости, находящий успокоение в отсутствии потребностей, но словно юноша с сильными потребностями, и который желает их удовлетворить.

Он дернул за висевший у дверей звонок. Никто не появился. Тогда он дернул так сильно, что чуть ене оборвал шнурок. Над кафе раскрылось окно, из которого выглянул пожилой уже мужчина в ночной сорочке и черной поаязке, придерживающей пышные усы.

— Эй, человек, чего так звонишь?! — крикнул он. — Не видишь разве, что закрыто?! Что, пиво из башки до сих пор не выветрилось?!

— Это тебе, — Мок поднял руку с банкнотой в двадцать марок, — за самый лучший новогодний завтрак!

— Уважаемый господин, уже спускаюсь, — вежливо ответил человек в ночном белье.

Через пару минут Мок уже сидел внутри, а сам директор заведения, герр Генрих Полькерт, повесив его плащ и цилиндр на вешалке, принимал солидный заказ. В первую очередь клиент получил кофейник с кофе и сливками в молочнике. Уже через пару-тройку глотков он почувствовал, как мышцы укрепляются, а вот песок под веками — растворяется. Он снял галстук-бабочку, манишку и воротничок, после чего расстегнул на сорочке три пуговки. А в это время на столе появились блюда. Поначалу слега зачерствевшие булочки и украшенный петрушкой шар масла. Потом яичница, равномерно разложенная на толстых кусках поджаристой грудинки. В небольшом салатнике прибыла маринованная селедка, хрен, квашеные огурчики, за которыми прибыли два продолговатых блюда, на которых свернулись пластинки ветчины и высились шарики печеночной колбасы с петрушкой. На втором блюде были выложены небольшие пирамиды из польских горячих колбасок и сухих кнакенвюрстов[15]. Мок был виртуозом вкуса. Он методично намазывал булку маслом, печеночной колбасой и выкладывал сверху ломтики ветчины. Он откусывал часть получившегося бутерброда, после чего наполнял рот яичницей, грудинкой и дополнял куском польской колбаски или кнакенвюрста. Следующая порция: то уже были селедочка с хреном и огурчиком. И так далее. Попеременно. В военном порядке, навязанном педантом-гурмэ[16].