- Вишь, корни каки знатные у тебя, - старец надолго замолчал. - А ить и я корня Зарубиного... Младшего сына Гната Зарубы Сидора правнук... Родичи мы, значит, с тобой, сыне мой! И прозвище мое Заруба так и есть и так будет. Только вот, жизнь свою проведя в боях да в походах, не удосужился я род свой продлить. Нет наследников у меня. Так что, сам Господь послал тебя мне... Ты будешь род Зарубин да Сербин множить во славу казацкую!    

             А теперя, иди с Богом, сыне мой. Дай мне в тишине да покое с Богом пообщаться. За тебя молиться стану, не отпущу тебя в своих молитвах.

             Старец поднялся с пенька, на котором сидел, и трижды осенил поникшую голову Путника крестным знамением.

             Ведя Орлика в поводу, Путник тихо удалился. Но надолго засели в голове его слова этого мудрого и чудного старца….

             К вечеру, уже в сумерках показалась в последних лучах заходящего солнца речка его детства и отрочества – Нижняя Крынка…

              До реки Путник дошел уже в полной темноте. Было поздно искать мост или брод, который, как помнил путник из картинок детства, был на перекате, где река круто обрывала свой бег, падая в высоты трех метров в каменный желоб. По перекату свободно могла проехать телега, и хуторяне пользовались им чаще, чем узким хилым мостиком, мощеным досками.

                И для хуторских  казачат перекат был излюбленным местом купания. Ему вдруг со щемящей теплотой вспомнилось, как они с визгом бросались с переката «солдатиком», чтобы попасть внизу в клокочущую, бурлящую ледяную купель.

                Он поискал место для ночлега и быстро нашел его в скальном массиве, который окружал в этом месте реку. Это была небольшая, не пещера даже, скорее крупная нора в теле скалы, и в ней путник бросил свою бурку. Туда же уложил вьюки и упряжь Орлика.

                 Утомленный долгой дорогой и палящим степным зноем, Путник заснул почти сразу, провалившись в черную, без сновидений бездну. 

                Поздней ночью Орлик вдруг боднул его несколько раз головой, требуя проснуться. Путник резко вскочил, ударившись головой о каменный свод своего убежища. Он схватил револьверы и прислушался. В ночной тишине явно слышались шлепки копыт по воде, звяканье удил, конский храп…

                Орлик улегся у входа в пещеру, закрывая ее своим телом, и Путник через круп коня осторожно выглянул наружу.

                Перекат оказался всего в каких-то двухстах метрах от его пещеры, и теперь по нему переходил реку большой отряд всадников. В лунном свете Путник хорошо разглядел разномастные одеяния всадников, разное оружие – от мосинских трехлинеек, до нескольких «Винчестеров» и «Буров», и понял, что это не красные и не белые. Здесь их называли «зелеными», за то, что хоронились они в лесах да в балках. Бандиты… Посреди строя конных шли, спотыкаясь босыми ногами на каменном ложе переката, несколько мужчин, связанных одной веревкой, как водили пленников в Азии. Последним, на белом «дончаке» проследовал через перекат всадник, несмотря на лето, одетый в длинное кожаное пальто, в высокой белой папахе. Винтовки у него за плечом не было, и по всем этим признакам путник понял, что это командир отряда.

                 Тогда Путник еще не знал, что этот человек станет почти на год его лютым врагом. Почти год он будет искать его по степным оврагам и буеракам, выбивая постепенно его людей. Почти год чувство вины за то, что не поторопился, не сократил свой путь на два-три дня, чтобы раньше попасть домой, будет терзать его душу, пока он не поставит точку в этой кровавой истории.

                 А отряд, тем временем, тихо миновал перекат и исчез в непроглядной темени июньской ночи…

                 Путник долго ворочался в узком каменном пространстве и лишь под утро забылся коротким тревожным сном…

                 С первыми лучами солнца он быстро собрался и, перейдя реку через перекат, направился к хутору. Десяток верст до хутора показались ему сотней верст. Но что-то сдерживало его, не давая пустить Орлика вскачь и быстрей добраться до хутора. Он будто чувствовал, что силы коня надо поберечь – пригодятся. И очень скоро…

                 Он поднялся на высокий увал, за которым внизу – в долине лежал его хутор, и остолбенел…

                 Даже отсюда – с высоты было видно, что в хуторе произошла дикая резня. Повсюду видны были мертвые тела баб, стариков, ребятишек. Они лежали на земле, безвольно согнувшись, висели на плетнях, а на майдане посреди хутора была навалена куча мертвых тел.

                 Путник дал в бока коню, и Орлик вихрем понесся к хутору, подняв за собой густое облако сбитой множеством тележных колес и копытами хуторских лошадей и быков пыли.

                  На майдане он спешился, и сердце его сжал тугой спазм боли. Не менее полутора десятков его сородичей, а на хуторе почти все приходились друг другу какими – то  родственниками, были свалены в кучу, как хворост. Все они были зарублены, пулевых ранений ни у кого видно не было.

                 Вокруг царила мертвая пугающая тишина.  Даже крупные зеленые  мухи над телами летали беззвучно…

                 Он прошел к своей хате и, перекрестившись, шагнул в полутемные сени. Сердце гулко билось в груди, готовое разорвать грудную клетку и вырваться наружу…

                 В светлице все было перевернуто. Скромные хуторские одеяния, посуда, хозяйственная утварь, нехитрая меблишка -  все было разбито и  разбросано по полу. Пройдя за печь, в спальню родителей, он увидел такую же картину. Видно было, что отца с матерью тащили прямо из постели, потому что перины боком свесились на пол, а подушки, затоптанные грязными сапогами, тоже валялись на полу.

                 Комнате, где жил когда-то путник с младшим братом, была пуста. Там стояли только две койки, поблескивая панцирными сетками. Видимо, брат тоже давно покинул хутор, раз родители даже постели их убрали.

                 Путник снова вышел на улицу и пошел вдоль плетней, выискивая глазами родителей. У людей на улице он заметил и пулевые ранения и сабельные. Стреляли в тех, кто пытался спастись бегством – понял он. Обойдя весь хутор, он, наконец, нашел мать, хотя дважды уже проходил мимо ее тела. Мать постарела за эти годы и стала, как бы меньше ростом. Ее голова полностью поседела, и ее волосы ничем не напоминали черные густые косы первой хуторской красавицы, которой она навсегда сохранились в его памяти. Лицо густой сеткой покрывали ранние морщины, и лишь широко распахнутые в мир мертвые глаза, цвета небесной лазури, остались прежними… Только жизнь из них ушла.

                 Путник упал на колени перед телом матери и громко, во весь голос завыл по-волчьи, раскачиваясь телом. Слез у него не было, он не умел рыдать, и только этим страшным, леденящим душу воем, мог выразить всю невыносимую боль, что рвала сейчас его сердце…

                 Он не услышал, скорее, почуял приближение человека и, вырвав из перевязи револьвер, резко развернулся, готовый поразить врага.

                 Загребая пыль босыми ногами, к нему приближалась женщина, высокая и красивая, лет тридцати. На ней, как и на его матери, была только ночная сорочка, окровавленная и разорванная в нескольких местах.

                  Она остановилась в двух шагах от него и несколько секунд пристально вглядывалась в его лицо, как будто пытаясь что-то вспомнить.

                  - Ты сын тети Химы? – вдруг спросила она каким-то деревянным, напряженным голосом. – Леня?

                  Путник кивнул головой, убирая револьвер в перевязь.

                  - Ну, здравствуй, братишка, – тихо сказала женщина. – Я сестра твоя двоюродная – дочь Антонины, сестры тети Химы. Помнишь?