Но, пока что, Драгомил наблюдал за простой операцией – укладкой вещмешка разведчика. И чем больше он наблюдал за действиями пластунов, тем больше убеждался, что их укладка гораздо практичнее и целесообразнее, чем укладка в его сотне.

             Уложив в «сидор» запасное белье, портянки и прочие хозяйственные мелочи, а также пять фунтов  сухарей, пластуны сверху накладывали бурку, свернутую так, что она ложилась на мешок, охватывая его валиком с трех сторон, и при этом край бурки накладывался на внутреннюю поверхность мешка, образуя мягкую прокладку между ним и спиной казака. Поверх бурки таким же образом накладывалось палаточное полотнище, укрывая бурку от дождя. Справа к мешку подвязывается палаточная полустойка с приколышем и котелок, а слева – чехол с запасными сапогами. Весь вьюк прочно стягивается палаточной веревкой  и помочами крест-накрест пристегивается к кольцам, пришитым к нижнему краю мешка, а помочи между собой скрепляются грудной перемычкой. Руки пластуна при этом остаются совершенно свободными. В то время, как казаки Драгомила вынуждены были при перебежках придерживать болтающийся за спиной «сидор» рукой.

          И совсем уж привело в восторг Драгомила то, что по команде «попрыгали», пластуны совершили по несколько прыжков вверх и в стороны, и ничего из амуниции не звякнуло, не лязгнуло, словом, не издало предательских звуков. Оценив в полной мере все достоинства пластунской укладки, и четко зная истину, что на войне мелочей не бывает, Драгомил подождал, пока пластуны освободят майдан, и тут же вывел на него свою сотню…

          А Осычный повел пластунов в ореховую рощу, и вскоре оттуда раздалось тонкое посвистывание метательных дротиков и тупые удары ножей, вонзающихся в деревья.

          Полковник Зырянский, наблюдавший эту картину из окошка сакли, которая на время стала помещением его штаба, только ухмыльнулся в вислые прокуренные усы и вернулся к карте.

          Что-то беспокоило его в плане действий войск шамхала, а что – он пока не мог понять. Завал, перекрывший выход полка из котловины, мешал как осажденным, так и атакующим. Ведь разбирать его горцам придется под огнем казацких ружей, и, разобрав, они тут же нарвутся на стену плотного огня егерей и казаков. Значит, должен быть какой-то обходной путь, дающий шамхалу необходимое преимущество. Но сколь пристально не изучал полковник карту, обнаружить этот путь он не мог. А ведь он должен был существовать, должен…

         Вот когда пожалел Зырянский, что оставил Зарубу с раненными, когда он был необходим  здесь и сейчас. Потому что, как ни опытен и умел был Осычный, но все ж это не Заруба, нет, далеко не Заруба…

         Полковник свернул карту, и набив духмяным турецким табаком свою любимую трубку, вышел на крыльцо.

         В подготовке к выходу прошел день, и все три сотни были готовы уйти в горы по первому сигналу. Но гонцов от передовых дозоров все не было, как не было вестей и от пластунов, ушедших в отряд Зарубы.

         Небо к вечеру нахмурилось тяжелыми тучами, в воздухе ощутимо запахло озоном.

         Зырянский, с тревогой глядя на небо, подумал, что дождь сейчас будет совсем уж некстати…

         Луна снова укрылась за тучами, и непроглядная темень упала за землю.

         И лишь Заруба своим волчьим зрением видел, как от кромки леса стремглав убегают пять казаков, отправленных им уничтожить следы его короткой схватки с психадзе.

         Едва ввалившись за ограду кошары, Фрол Лысогорко, задыхаясь от быстрого бега, выпалил: «Хиджреты! Много!», и свалился на кучу сена.

         Гнат сразу сообразил, что хиджреты вышли вслед за разведкой, намереваясь узнать ее результаты на месте. Нетрудно было предугадать и их дальнейшие действия в случае, если в условленном месте они не обнаружат психадзе. Тогда они пойдут лавой на кошару.

         - Много – это сколько? – обернувшись к Фролу, спросил Заруба.

         - Сотня, может чуть поболее, - все еще тяжело дыша, ответил Фрол.

         - Ну, от сотни-то отобьемся, - сказал откуда-то из темного угла Лукьян Синица.

         - Да? – жестко рубанул Заруба. – А сено запалят? А повозки начнут гореть? А крыша запылает? Что с раненными будешь делать, а, Лукьян?

           Синица виновато промолчал.

          - Ну-ка, быстро лекаря сюда! – приказал Заруба. Лекарь тут же объявился рядом с атаманом.

          - Быстрый ты! – восхитился Гнат. – Слухай, есть у тебя склянка какая-нито, чтоб зеленого стекла была?

          - Есть-есть, - затараторил лекарь, - целая кварта касторового масла в бутыли зеленого стекла.

          - А что, часто казаки пользуют касторовое масло для быстрого опорожнения кишечника?

          - Да вот, за два года так и ни разу не применялось, батьку!

          - Так вылей его к бису – то масло, а склянку тащи сюда! – гаркнул Заруба.

          Собрав в круг десяток казаков, он быстро заговорил:

           - Сейчас побьем склянку на мелкие осколки, с пятак величиной. Осколки надо попарно расставить по щелям в тыне, на повозках, по всей длине нашей огорожи. Нарежьте все по два куска свечки, и когда хиджреты пойдут, нужно будет передвигаться от пары к паре стекляшек и подсвечивать их изнутри.

           - Так нашо це, батьку? – недоуменно спросил кто-то из казаков.

           - А на то, чтоб горцы, а точнее сказать, их кони приняли эти стекляшки за горящие в ночи глаза волчьей стаи. Горцы-то волков не испугаются, а вот их кони…

           Тем временем лекарь принес бутыль, и Гнат, обернув ее холстиной, чтоб не греметь, аккуратно подробил ее рукоятью пистоля.

           - Ну-ка, подсвети, - сказал он Лысогорке, вынув стекляшку из холстины и отставив ее на вытянутую руку.

           Фрол поднес огонек свечи к осколку стекла, и тот вдруг вспыхнул ярко-зеленым бликом.

          - Оце добре прыдумав, батьку-атаман! – крякнул удовлетворенно Фрол. – Здаля – ну точно вовчи очи!

          - Быстро крепите стекляшки, как я сказал, - распорядился Гнат. – Хиджреты вот-вот появятся!

          И точно, вскоре послышался знакомый каждому казаку с детства нарастающий гул, и земля под ногами стала мелко дрожать. Это могло означать только одно – приближение большого конского табуна.

          Зная, что его голос за топотом копыт горцы не услышат, Заруба крикнул «зажигай» и подошел к ограде. Оглянувшись,  он увидел, как то здесь, то там стали вспыхивать попарно «волчьи глаза», и, набрав в легкие побольше воздуха… вдруг завыл по-волчьи.

          От неожиданности ближайший к нему казак выронил свечи, и упав на колени, начал истово креститься, бормоча «свят,свят,свят…»

          В этот же момент с другой стороны кошары завыл Синица, ему вторил Лысогорко, и леденящий душу волчий вой разнесся далеко вокруг, ввергая в смертельный ужас все живое.

          Как и думал Заруба, лошади хиджретов впали в панику. Зловещее мерцание полутора десятков пар волчьих глаз и волчий вой, от которого кровь стынет в конских жилах и грива встает дыбом, остановили стремительный бег коней. Не слушаясь всадников, пытающихся вернуть их  в строй, кони шарахались, сбивая и тесня друг друга, стремясь найти спасительный проход и уйти от опасной близости волчьей стаи. Их дикое, испуганное ржание перекрыло даже вой  «волков». Постепенно, расталкивая мощными крупами собратьев, лошади горцев освободили проход и плотной массой пошли обратно в горы.

          И еще долго их преследовал несмолкающий предвестник смерти – волчий вой…

          В это момент в небе раскатисто громыхнул гром, и небо наискось прорезала яркая вспышка молнии. А через несколько мгновений – вначале медленно, крупными каплями закапал дождь, и вдруг хлынул сплошным потоком ливня.

          - Теперь уж точно пронесло, - подумал Заруба и широко, размашисто перекрестился.