Вдруг в двух десятках шагов от него послышался треск, задрожали кусты, и в облаке инея на поляну вышел бурый зверь. Мощная голова, торчащие из пасти кривые сабли клыков, жестко напружиненный щетинистый загривок старого секача вызвали невольный трепет у человека. Вослед за секачом на поляну вышло и его семейство – свинья и пятеро подсвинков, которые степенно направились через поляну, пока секач охранял их проход.

  Степан стоял ни жив, ни мертв, боясь пошевелиться… Ибо на столь малом расстоянии не успевал он даже лук поднять, чтоб поразить добычу.

                Но вот секач встряхнулся и отправился за стадом, загребая снег мощными копытами. Он обогнал стадо и скрылся в лесу.

                Степан облегченно вздохнул и, шагнув за дерево, поднял лук, выцеливая свинью. Секача он не стал даже пробовать поразить, ибо для столь огромного зверя его стрела не представляла смертельной опасности. Она могла только ранить его, а от раненого секача спасенья нет…

                Прицелившись под левую лопатку, Степан затаил дыхание и спустил тетиву. Полета стрелы он не видел, но свинью вдруг кинуло вбок, она сразу отстала и поползла, волоча зад. И вдруг отчаянный визг разорвал лесную тишину, больно стеганув по ушам Степана. Подсвинки, перепуганные, рванули в чащу. А визг не прекращался ни на миг… Свинья ползла, окрашивая снег багрово-алыми пятнами…

                Степан выдернул из саадака вторую стрелу, чтобы прервать выстрелом этот невыносимый визг, и вдруг замер, услышав с другого края поляны хриплый утробный рык. Вскинув глаза,  он увидел секача, который мчался в облаке снежной пыли на визг. Крутанувшись около свиньи, он резко встал, подняв голову. Раздутыми ноздрями шумно втянул запах крови, и снова яростно рыкнул. Костяной щелк отточенных клыков морозом обдал спину Степана. Он потянулся, чтоб стрелу наложить на боевой упор лука, и это было его ошибкой. Маленькие свирепые глазки зверя мгновенно отреагировали на движение и уставились на охотника, сразу угадав в нем врага. В следующий миг бурый смерч, несся прямо на него, и Степан бросил лук, понимая, что пустить стрелу не успеет, да и мало проку бить нападающего вепря в лоб. Он выхватил топор, заставив себя оставаться на месте, и когда зверь оказался прямо пред ним, отпрыгнул в сторону. Секач пропахал снег четырьмя копытами, взбешенный остановился, потеряв человека из виду. В тот же миг на загривок его обрушился страшный удар топора, который по обух вошел в кабанью шею. Визгливым ревом оглушило лес… Степан попытался вырвать топор, но неодолимая сила оторвала его от земли, и он в недоумении страшном увидел, что летит через спину зверя. В нос ударил страшный запах зверины, и сразу - холодный запах снега… Сосны опрокинулись, улетая, и он увидел прямо над собой раскрытую страшную пасть в розовой пене и кривые ятаганы клыков… Закрыв глаза, прошептал Степан: «Господи, прости…» Но удара не последовало, раздались какие-то хлюпающие звуки и тяжелый звук падения, от которого, казалось, содрогнулась земля… Степан открыл глаза. Секач бился рядом на красном от крови снегу, загребал ногами, пытаясь ползти на боку… Значит, удар все-таки оказался смертельным…

               Шатаясь, Степан встал и склонился над поверженным вепрем. Тронул пальцем острый, как татарский нож клык, и тогда только увидел железну стрелу, по самое оперение вонзившуюся в бок зверя. В тревоге поднял Степан глаза и… остолбенел…  В трех шагах от него стояло  о н о  – чудище из страшного, уже изрядно позабытого прошлого: шаман Дудар. Маленькие глазки, не менее свирепые, чем глаза только что убитого вепря, сверлили Степана неподвижным взглядом из-под низко надвинутого малахая. Узкие губы подрагивали от ярости. Голые руки, перевитые могучими мьязами[2], держали огромный лук и пару кованых железных стрел. Кривые короткие ноги, обернутые вместо обувки кусками медвежьей шкуры, прочно вросли в снег. На могучие плечи была накинута косматая шкура огромного медведя. Вся его несуразная фигура излучала такую нечеловеческую мощь, такую неприкрытую и явную угрозу, что Степану стало не по себе… Он стоял, не в силах пошевелиться…

               - Пшел! – вдруг произнес Дудар, едва разлепив губы. И махнул рукой с зажатыми в ней стрелами в сторону леса.

               Степан отошел, повинуясь, к лесу.

               Дудар одним движением вырвал топор из шеи вепря и швырнул его в сторону Степана. Легко подняв здоровенную тушу за заднюю ногу, он забросил вепря себе на плечо и тут же исчез в зарослях, не всколыхнув ни одной ветки…

               Степан стоял, обессиленный и опустошенный пережитым… Вдруг ноги его подкосились, и он рухнул в снег, усевшись прямо в сугроб, спину оперев о дерево…

 Пришел он в себя, лишь когда холод начал донимать его, пробирая скрозь полушубок и холщовые  штаны до костей.

               С трудом поднявшись, Степан стал ощупывать себя и только теперь заметил, что полушубок на его груди располосован – достал таки вепрь клыком. На дрожащих от слабости ногах подошел к свинье. Она была еще жива: хрипела, разевала пасть. Степан упал пред ней на колени и, вырвав из ножен нож, перехватил горло, разом оборвав ее мучения.

               Отдышавшись, Степан освежевал тушу и, отрубив от нее заднюю ногу, обвязал веревкою льняной. Перебросив веревку через крепкий сук, он закинул ее на плечо и затащил тушу на дерево, крепко захлестнув конец веревки за ствол. «Так ее не достать зверю дикому, - подумал Степан, - А хороша свинюшка - не мене трех пудов будеть…Завтра приду за нею с Никитою.»

               Обернув окорок шкурой свиньи, Степан умостил его на плече и отправился в скит…

             Мефодия встретил у ворот молодой мужик – сын старосты. Поклонившись в пояс Старцу, широким жестом пригласил во двор.

             Мефодий с удовольствием оглядел владения старосты: широкий двор, конюшню, хлев для скота, сложенную ладно поленицу и стожок сена, заботливо прикрытый от ветру рядном.  Да и дом был ладный – рубленый, на высокой теплой завалинке. Из обмазанной глиной трубы дымок легкий вился: значит, топился дом по-белому, что совсем уж редкостью было в быту селянском. В местах здешних – лесных да озерных уж лет пятьдесят палом не прокатывалась война, потому жили люди в покое да в мире с кочевьями татарскими, хрупкий мир не нарушая… Но все одно, не каждый мужик решится дом такой возводить, в полуземлянках-полуизбах ютясь с семейством своим…

             - Меня Микулою кличуть, - прервал его размышления провожатый, - Отца – Фролом. Стерхи[3] мы.

             - Вот и ладно, Микула Стерх, вот и ладно, - промолвил Мефодий, входя в широкие сени и отряхивая снег с постолов[4]. – Что ж, веди к отцу.

             Староста лежал в небольшой горенке, тесом липовым обшитой, на широком ложе раскинувшись в горячке. За ним присматривала девица лет осьмнадцати, статная да пригожая, с длинною косой, короной на голове уложенной. При виде Старца она легко поднялась со скамьи и поклонилась в пояс.

             Мефодий осмотрел старосту и к радости своей нашел только один перелом: у мужика была сломана рука левая, на которую умело был наложен лубок. Но огромные рваные раны от когтей и клыков зверя на плечах и груди, куда зараза попала, воспалились и сукровицей сочились из-под повязок холщовых. Старец попросил воды теплой и холстины свежей и занялся ранами. Обработав и перевязав раны, он попросил, чтоб его отвели к печи, отвары целебные приготовить.

             В большой горнице горело несколько свечей, бросая блики на прикопченные смоляным дымом лучины бревенчатые стены. Хозяйка, стучавшая ухватом у печи, завидев Старца, перекрестилась и склонила стан в глубоком поклоне. С полатей с любопытством смотрели детские глаза.