— Это не мешает, Мета, чтобы твой скряга перевел меня к себе и устроил бы лучше, чем в моем министерстве.

— Мама попросит… И я, Никс… Не тревожься!

— Я не тревожусь… Надеюсь, и без дяди мы можем жить порядочно… То, что у меня, да твое пензенское… Прости, Мета, что говорю о такой прозе.

И Никс прибавил «поэзии» в поцелуе.

Напоминание о «пензенском» испугало Мету. Она почувствовала себя безмерно виновной перед Никсом и, полная раскаяния, мучилась, что во время флирта с ним как-то мимоходом сказала о «пензенском». А мама тоже говорила при Никсе о продаже пензенского… Никса обманули… Он верил… Он не скрывал, что не имеет большого состояния…

И Мета забыла совет матери…

«Никс так любит… Он простит… Надо сию минуту сказать!» — мучительно-нетерпеливо подумала Мета и со слезами на глазах трагическим шепотом проговорила:

— Никс… Милый… Хороший… Прости…

И, вероятно, понимая, как вернее получить прощение, Мета крепче целовала Никса в губы.

Никс отвел губы, чтобы удобнее было Мете говорить, а ему слушать. Он в первую минуту не пришел в ужас от того, что рассчитывал узнать. Его мужское самолюбие было оскорблено, и он уже заранее примирялся с Метой.

«Дофлиртилась к двадцати семи летам!» — подумал он.

Снисходительно-насмешливая улыбка скользнула по его губам и, поглаживая склоненную голову Меты, Никс ласково прошептал:

— Не волнуйся, Мета… Рассказывай, родная… что такое?.. Если бы и роман был… Разве я, милая, не люблю тебя…

— И тебе не стыдно, Никс?.. — с нежным упреком промолвила Мета…

Никс продолжал гладить голову.

Внезапно освобождая свою голову, Мета прибавила:

— Что это у тебя за привычка гладить волосы, Никс?..

Никс извинился и просил:

— Так какая у тебя, Мета, тайна? Она очень страшная? — шутя прибавил Никс.

— Она меня мучила… Хотела раньше, но…

— Говори.

— Милый! Пензенского имения нет!

Никс в первую минуту, казалось, не понимал.

И прошептал подавленным голосом:

— Что?! Как?!

— И ничего у меня нет… Знай, Никс! И ты не разлюбишь своей Меты?.. Ведь нет?

И Мета хотела обвить шею Никса. Он отодвинулся.

Мета взглянула на него и… увидала совсем другое лицо.

Оно было бледное, злое и испуганное. Глаза горели резким блеском. Губы искривились. Он с нескрываемым презрением смотрел на Мету и нервно теребил бородку.

«И он только что говорил о любви?» — подумала Мета и замерла в ужасе, не спуская с Никса влюбленных глаз.

Несколько секунд царило молчание.

Едва сдерживаясь, Никс проговорил:

— Что ж вы со мной сделали, Марья Александровна?.. Вы обманули меня?.. Вы предполагали, что одной любви достаточно?.. Чем же мы будем жить… Как вы предполагаете?..

— О Никс… Этот тон… Ты говорил, что любишь…

— Говорил… Но я не думал, что вы вместе с матерью так подведете меня… Понимаете ли? Положение мое отчаянное… Кругом в долгах… Векселя… И я обнадежил кредиторов… А теперь… Под поезд, что ли?

Мета зарыдала.

— Никс… Никс… Ужели ты из-за денег женился?..

— Женился, надеясь избавиться от петли… Не первый, не последний. А вы мне нравились. Очень… И мне досадно, что у такой хорошенькой женщины нет средств. Поверьте, я был бы недурным мужем богатой жены. Это естественно. Но не скрою…

— Еще чего? — спросила подавленная Мета.

— Скажи вы, что у вас ничего нет…

— Не женились бы?

— Разумеется… Оттого-то вы и ваша maman поймали меня на пензенском имении. Влюбились в меня… Но… ведь это не помешало бы нам отлично любить друг друга без обряда венчания… если бы вы без предрассудков признали эту форму счастия. А я приискал бы девушку со средствами…

Мета возмущалась и негодовала. Ей хотелось сказать Никсу, что он нечестный человек.

Но она бросилась к нему и, целуя его, шептала:

— Я люблю тебя… Прости… прости… Люби меня, Никс.

В эту минуту постучали в двери и кондуктор сказал:

— Любань! Три минуты!

Никс велел кондуктору взять его вещи.

— Это что значит? — растерянно спросила по-французски Мета.

— Остаюсь в Любани — и в Петербург.

— А я…

— Как вам будет угодно. Или в Крым поезжайте… или в Москву и в тот же вечер домой, к maman… Отдельный вид пришлю к генеральше. Затем развод… Имею честь кланяться!

Никс почтительно снял шляпу и вышел.

— Infame![8] — сказала Мета.

И бросилась в подушку и рыдала.

Севастопольский мальчик^*

На окраине красавца Севастополя, поднимающегося амфитеатром, на склоне горы, лепились белые домишки матросской слободки, в которой преимущественно жили жены и дети матросов и разный бедный люд.

Перед одной из хаток, в роскошное сентябрьское утро 1854 года, стоял черномазый пригожий мальчик, здоровый и крепкий, с всклокоченными кудрявыми волосами и с грязными босыми ногами, в не особенно опрятной старой «голландке» и в холщовых, когда-то белых штанах.

На вид мальчику можно было дать лет двенадцать-тринадцать. Его загорелое лицо, открытое и смелое, с бойкими глазами, дышавшими умом, было озабочено.

По-видимому, мальчик кого-то поджидал, не отводя глаз с переулка, спускавшегося в город. Только изредка не без зависти взглядывал на средину узкой улицы слободки, где неподалеку играла в бабки знакомая компания. В ней «черномазый» был признанным авторитетом и в бабках, и во всех проказах, и в разбирательствах драк и потасовок.

К нему уже прибегала депутация звать играть в бабки, но он категорически отказался.

— Маркушка! — вдруг долетел из открытого оконца слабый, глухой женский голос.

Черномазый мальчик вбежал в хату и подошел к кровати, стоявшей за раскрытым пологом, в небольшой комнате с низким потолком, душной и спертой.

Под ситцевым одеялом лежала мать Маркуши, матроска с исхудалым, бледным лицом, с красными пятнами на обтянутых щеках, с глубоко впавшими большими черными глазами, горевшими лихорадочным блеском.

Она прерывисто и тяжело дышала.

— Не идет? — нетерпеливо спросила матроска.

— Не видно, мамка! Верно, придет…

— Не зашел ли в питейный?

— Там нет… Бегал… Тебя знобит, мамка?

— То-то знобит. Прикрой, Маркушка!

Маркушка достал с табуретки старую шубейку, подбитую бараном, и накрыл ею больную.

Затем он поднес ей чашку с водой и заботливо проговорил:

— Выпей, мамка. Полегчает.

И с уверенностью прибавил:

— Скоро поправишься… Вот те крест!

И Маркушка перекрестился.

Больная ласково повела красивыми глазами на сына и отпила несколько глотков.

— Разве что не спустили тятьку с «Констенкина» по случаю француза… Видимо-невидимо пришло их на кораблях в Евпаторию с солдатами. Хотят шельмы на берег…

— Наши не допустят!.. — возбужденно проговорила матроска, сама торговавшая до последних дней на рынке разной мелочью. Как почти все на рынке, она повторяла, что французы и англичане не осмелятся прийти к нам, а если и осмелятся, то их не пустят высадиться на берег, и союзники с позором вернутся.

Разумеется, эти толки на рынке были отголоском того общего мнения, которое высказывала большая часть севастопольского общества.

Хоть Маркушка, как и подобало шустрому и смышленому уличному мальчишке, и видал на своем коротком веку кое-какие виды и кое-что слышал на Графской пристани и на бульваре, куда бегал слушать музыку по вечерам, — но еще не знал, что французы, англичане, турки и итальянцы уже беспрепятственно высадились первого сентября в Евпаторию^* и, направляясь в Севастополь, заняли позицию на реке Альме, ожидая русских.