«А она еще так суха была с бароном. Находила, что он самодовольный болван… А этот болван…»

И, пораженный открытием, внезапно охваченный ожесточенной обидой ревности и злобой, он вдруг почувствовал прилив силы, порывисто поднялся, присел на кровати и, задыхаясь, грозя в пространство костлявой рукой, почти что крикнул:

— Подлая! Я выздоровею и тогда… Я…

Неволин не мог продолжать. Он закашлялся. Кровь показалась из горла.

С ужасом страха и тоски в расширенных глазах смотрел он на смоченный кровью носовой платок. Неволин сразу ослабел, и голова его упала на подушки.

Прошло несколько секунд обморока.

Неволин открыл глаза, и панический страх прошел — кровь остановилась. Ему дышалось легче.

«Верно, какой-нибудь маленький сосуд лопнул», — подумал Неволин.

И теперь он еще с большей уверенностью думал, и не без злорадства думал, что новое лекарство поможет. Он начнет поправляться и уже не будет таким доверчивым мужем. Не пойдет встречать поезда.

Перед инстинктом самосохранения и жаждой жизни бешеный взрыв прошел, и острота обиды оскорбленного человека смягчалась. Эгоизм безнадежно больного невольно старался уверить его в несправедливости подозрения, что он обманут и так нагло и бессовестно. И — главное — теперь, когда ему хуже, встреча с женой уже не представлялась, как влюбленному. Он ждал сиделку, которая сумеет ходить за ним. Ведь он болен!

И Неволин думал:

«Она обязана быть около. Не смеет не приехать к больному мужу. Не смеет! — настаивал Неволин, подбадривая себя. — Леля не лживая. Она три года любила и ни с кем даже не кокетничала… Почти всегда были вместе… Не могла бы писать такие письма и в то же время обманывать. Она честная женщина. Всегда говорила, что долг обязывает. И к чему ей лгать? Она могла бы написать, что полюбила другого. Ведь они перед женитьбой дали друг другу слово сказать, если кто из них разлюбит. И как он с ней был откровенен. Как доверчив. Как старался исполнить малейшие ее желания. Ничего не жалел. Работал, как вол, для нее. Сколько тратил на нее! Напрасно он взволновался… Из-за этого и пошла кровь. Надо беречься. Еще пять дней, Леля приедет, и он убедится, что подозрения нелепы… Они призраки больного…»

И Неволин беспокойно подумал, что новое лекарство еще не принесли. Шварц сказала, что через четверть часа принесут.

— Свиньи! — внезапно раздражаясь, прошептал Неволин, взглянув на часы, и позвонил.

Прошла минута.

Ему казалось, что его все забыли. Нарочно никто не идет. А ведь, кажется, хорошо платит Берте.

Неволин снова звонил.

Берта, только что оторвавшаяся от уборки соседней комнаты, торопливо вошла и, приветливо улыбаясь при входе к жильцу, спросила:

— Что угодно?..

— Лекарство! — раздраженно спросил Неволин и злыми глазами смотрел на молодую, румяную и сильную горничную с вспотевшим озабоченным лицом.

— Сейчас пойду.

— Не могли сходить… Это что же?..

— Но, monsieur, я не виновата. Аптекарь сказал, что лекарство может быть готово через двадцать минут… А двадцати не прошло…

— Это бессовестно со стороны аптекаря… Не правда ли?.. Прошу вас, сию минуту идите… Только подайте платок… О, господи!..

И Неволин сердился на Берту и за то, что она здорова, и за то, что она, казалось, безучастна к нему и улыбается, как и госпожа Шварц, лицемерно.

«И вообще люди большие эгоисты и думают только о себе. Он не такой эгоист!» — с наивной уверенностью подумал Неволин и вспомнил, как он заботился о Леле, как сидел целую ночь, когда она захворала.

Обозленный, он уже мысленно упрекал теперь жену и словно забыл, что она «золотое сердце» и как ухаживала за ним, когда он заболел.

И внезапно проговорил:

— Это подло!

Ему хотелось плакать и от обиды, и от нетерпения поправиться, и от нового злого чувства к женщине, которую так особенно сильно любил, как это казалось.

Через несколько минут Берта, обливавшаяся потом, принесла лекарство и сказала, улыбаясь добрыми круглыми глазами:

— Бежала… Теперь примите, и вам будет лучше!

Он поблагодарил Берту и заискивающе попросил скорей развести один порошок в рюмке с водой. Он нетерпеливо смотрел, как она это делала. Один вид нового лекарства словно бы гипнотизировал его и внушал уверенность, что порошок поможет.

И как только он выпил до последней капли полрюмки, ему стало сразу легче. Мокрота не душила. Дышать было свободнее. Свист из груди не вылетал.

— О, благодарю вас, Берта! Идите… Мне ничего не нужно!

Берта ушла, скрывая под обычной приветливой улыбкой жалость к этому несчастному умирающему господину.

Неволин смягчился. Берта уже не казалась такой безучастной к нему. И Леля, разумеется, не так виновата, и он напрасно ее подозревает. Через пять дней она приедет и будет сидеть безотлучно при нем.

«О, теперь я поправлюсь!» — уверенно подумал Неволин.

И, закрывая глаза, охваченный радостным чувством какой-то необыкновенно счастливой сонной грезы, заснул, широко раскрыв рот.

Сонный порошок подействовал быстро.

Известие хозяйки о том, что Неволину, по словам врача, не протянуть и недели, и что жена прислала телеграмму о новой отсрочке, вызвало в Ракитине быстрое решение: вызвать жену к умирающему мужу.

Пусть хоть умрет верующим в нее «влюбленным дураком»!

Ракитин жалел «дурака» и обижался за него, как мужчина, который не дался бы в такой обман. Жена Неволина возмущала Ракитина. Но в то же время ему хотелось познакомиться при исключительных условиях с этой хорошенькой, «проблематической барынькой», как поспешно уже зарисовал ее Ракитин в своем представлении.

Он изучит «интересный тип». Недаром он быстро отгадывает женщин и до сих пор пользуется успехом у них. А теперь сердце его кстати было свободно.

Ракитин помнил адрес. Неволин не раз о нем говорил Ракитину, когда приглашал его навестить их зимой.

И, подписав «срочная», Ракитин составил следующую телеграмму:

«Если хотите застать мужа в живых и облегчить последние его минуты, немедленно выезжайте. Соблаговолите срочно телеграфировать больному о выезде».

«Небось, прикатит после такой телеграммы, и бедняга дождется наконец свою мадонну!» — мысленно проговорил Ракитин и вышел.

С телеграфной станции Ракитин ушел довольный. Последние дни около бедняги Неволина будет любимая жена. И, разумеется, не хотел бы себе сознаться, что очень доволен своим добрым делом и потому, что увидит эту возмущающую его бессердечную женщину, будет часто с нею вместе в комнате умирающего и провожать на прогулках.

Эта программа уже пробегала в голове Ракитина, когда он возвращался в пансион, взглядывая на проходящих молодых женщин с любопытством.

У решетки сада пансиона Ракитина остановил молодой красавец англичанин в светлой фланели и, приподнимая фетр, обмотанный кисеей, любезно спросил:

— Как здоровье вашего соотечественника?

— Плох! — с умышленной резкостью ответил Ракитин.

— О-о-о! Но, надеюсь, еще протянет?

— Пяти дней не проживет! — резко и насмешливо ответил Ракитин.

Молодой человек, казалось, не считал нужным заметить резкий и явно насмешливый тон Ракитина.

Он снова значительно протянул свое: «о-о-о!» и с спокойной и вежливой настойчивостью прибавил:

— Извините, что задерживаю. Позвольте один вопрос?

— Позволяю.

— Жена вашего бедного друга приедет?

Ракитина взорвало.

Он в упор взглянул в светлые, добродушно-спокойные глаза англичанина.

«Экая уверенная молодая скотина!» — подумал Ракитин и с дерзкой насмешкой сказал:

— Не приедет!

— О-о-о!

— Вы пари проиграете!

— Благодарю вас. Очень жаль! — невозмутимо вежливо промолвил молодой человек.

И, приподняв фетр, вышел на улицу, по-видимому, несколько недоумевающий такой резкости русского писателя.

А Ракитин, обрадованный, что оборвал высокомерного англичанина, торопливо направился в пансион.

В коридоре он встретил Берту.