Александра Николаевна служит в правлении пять лет, работает усердно, и начальник не смеет обвинить ее в недобросовестности.

Правда, Уржумцев был ограниченный и влюбленный в себя человек, воображающий, что он гениальный инженер и вдобавок красавец, в которого все женщины влюбляются. Александра Николаевна не пользовалась его расположением. Она не восхищалась им, не проникалась его речами и нередко позволяла себе не соглашаться с его мнениями.

«Но как он ни безнадежно глуп, а не скотина же он, чтобы отказать в авансе», — подумала Болховская.

Перед праздниками ей деньги были особенно нужны. Она рассчитывала на то, что жалованье вперед и наградные позволят ей извернуться. И она еще быстрее подсчитывала цифры и щелкала костями счетов.

Трудно было ей, но она не унывала и работала как вол в своем правлении. Недаром же она получала там высший оклад — семьдесят пять рублей, за вечерние занятия — пятьдесят и, кроме того, давала уроки.

Еще недавно красивая, свежая и оживленная, Александра Николаевна казалась старее своих тридцати шести лет, больной и хилой.

Но в лице этой, по-видимому, усталой женщины было что-то упорное и бодрое. В ее прелестных глазах светились ум и энергия. Видно было, что ее сломать не легко.

Александра Николаевна потянулась, расправляя спину, поморщилась как бы от боли, облегченно вздохнула, взглянув на последние написанные ею цифры, как раздался звонок, и в кабинет вошла кухарка, и, подавая Болховской конверт, сказала:

— «Кульер», Александра Николаевна.

— Дожидается?

— Нет, барыня, ушел.

Александра Николаевна вскрыла конверт, пробежала письмо и, побледневшая, опустилась на кресло как подкошенная.

— Да что же это? — прошептала она в тоске. И, словно бы не доверяя только что прочитанным словам письма, она снова прочитала: — «К сожалению, вынужден сообщить вам, что по приказанию управляющего контролем сборов вы с первого ноября не нужны».

Письмо было подписано правителем дел и хорошим знакомым Александры Николаевны.

Возмущенная Александра Николаевна повторяла:

— Ведь и прислугу так не рассчитывают. Хоть бы предупредили.

Через полчаса она уже была в правлении.

Поднявшись в комнату, где она занималась, Александра Николаевна поздоровалась с несколькими барышнями, сидевшими за столами, и подошла к Стрижову, молодому белокурому господину с пухлым, несколько рыхловатым лицом и большими голубыми глазами.

Уже при виде его сконфуженного, внезапно отведенного взгляда Александра Николаевна решила, что этот господин замешан в ее увольнении.

— Здравствуйте, Сергей Александрович, — проговорила возбужденно Александра Николаевна, протягивая молодому человеку руку. — Это что значит?

— Что, Александра Николаевна? — словно бы не понимая, о чем спрашивает конторщица, мягким, елейным голосом проговорил блондин, и его голубые красивые глаза внимательно разглядывали лежавшую перед ним бумагу.

Александра Николаевна скорее сразу почувствовала, чем поняла, что этот товарищ лгал.

— Вы ничего не знаете? Я больше не нужна.

— Неужели? Да этого не может быть, Александра Николаевна. Верно, какое-нибудь недоразумение. Самое лучшее, объяснитесь с Уржумцевым. А то, может быть, председатель правления устроил эту штуку? Он ведь любит новые, молодые женские лица. Пожалуй, пристроил барышню, чтобы обеспечить любовные расходы на казенный счет. А может, и сам Уржумцев подыскал хорошенькую брюнетку. Ах, Александра Николаевна, не особенно приятно здесь служить! — прибавил Стрижов.

— Так вы так и не знаете, за что меня увольняют?

— Честное слово, наверное не знаю. Недаром же Уржумцев — человек настроения и вдобавок… — И, понижая голос до шепота, молодой человек, показав длинным, выхоленным пальцем на свой лоб, сказал: — Знаете, какой фрукт Уржумцев!

— Однако вы, Сергей Александрович, очень ухаживаете за «фруктом», — с нескрываемой насмешливой иронией проговорила Болховская, и в ее глазах мелькнуло презрение.

— Поневоле приходится приноравливаться, как это ни противно. Скорее бы уйти отсюда. А вам, Александра Николаевна, Уржумцев верно не посмеет не дать другого места; ведь он ценит вас как работницу. Все у нас знают, как вы работаете.

— И тем не менее?..

Александра Николаевна горько усмехнулась, решительно прошла через большую комнату и вошла в кабинет своего непосредственного начальника.

Приземистый, широкоплечий, довольно некрасивый, лысый инженер в тужурке привстал со своего кресла у письменного стола и, протягивая руку, спросил:

— Что прикажете, Александра Николаевна?

— Насчет вот этой бумаги…

— Ах, да, было позабыл. Уж вы не сердитесь, барынька, служба службой, а дружба дружбой. Председатель требует экономии.

— За что же она отразилась на мне?

— Я тут ни при чем. Председатель находит, что вы получаете большое жалованье, и нашел другую барышню на тридцать рублей. Я, конечно, стоял за вас, но вы знаете председателя — он упрям как лошак. Во всяком случае, вы, Александра Николаевна, не тревожьтесь. Я попрошу председателя, чтобы вам при увольнении выдали жалованье за два месяца, а потом постараюсь устроить вас. Пока оставлю за вами вечерние занятия.

— Это на пятьдесят рублей? На что же я буду жить с дочерью? Подумали вы об этом? — раздраженно бросила Болховская.

— Я, кажется, не легкомысленный человек, и знаете, сколько мне приходится обо всем думать. Вы не должны быть на меня в претензии. Я и без того смотрел сквозь пальцы, когда вы поздно являлись на службу… И уже не раз слышал из-за вас замечания председателя.

— Да ведь я с работой не опаздывала. Работала дома.

— А меня могли обвинить, что я покровительствую вам. Пожалуй, скажут, что пользуюсь особенным вашим благоволением.

— Это каким? — проговорила, рассмеявшись, Александра Николаевна, взглядывая на широкое, сияющее и тупое лицо с лысиной, которое остряки в правлении находили похожим на колено.

— Кажется, понятно. Женщины не лишают меня своего особенного внимания.

И с победоносным видом Уржумцев прибавил:

— Я не виноват, что нравлюсь женщинам и внушаю им мечты, полные чар, неги и блаженства.

При всей подавленности, тревоге и страхе за будущее, Александра Николаевна расхохоталась как сумасшедшая в лицо Уржумцеву.

— Что вы находите смешного? Вы приходите по службе и, кажется, могли бы понимать служебные отношения, — строго и внушительно проговорил Уржумцев.

Болховская расхохоталась еще больше.

— Напрасно вы смеетесь. Я не имею чести вам нравиться? Конечно, дело вкуса… Но я мог бы вам доказать, что имею полное основание нравиться женщинам. Они хорошо меня знают и любят не ради одной только души. Разве вы не понимаете, что такое любовь? Это не одна только душа, а нечто совершенно особенное. Прочтете, Александра Николаевна, я пишу в свободное время серьезную статью о любви.

— Да, вы, кажется, не раз рассказывали об этом интересном предмете барышням правления… С меня довольно.

— Да вы что сердитесь, Александра Николаевна? Я не сержусь, что не нравлюсь вам, и прошу верить, что я должен был послать вам письмо об увольнении без каких-либо особых намерений.

— Еще бы смели! — высоко поднимая голову, проговорила Александра Николаевна и, едва поклонившись, вышла из кабинета.

В тот же день Александра Николаевна опять пришла в правление.

Она все еще надеялась, что ее оставят на службе.

Уржумцев мог испугаться протеста сослуживцев. Они могли бы за нее заступиться. Ведь должны же они были возмутиться поведением Уржумцева и могли бы показать ему его несправедливость.

Многие из барышень выражали Александре Николаевне участие, но оно казалось далеко не искренним. Молчали и молодые люди.

Только Ардалион Иванович, старенький помощник бухгалтера, любивший сильно запивать, при встрече с Александрой Николаевной значительно и крепко пожал ей руку и сказал: