Дорога шла холмистой равниной, покрытой еще зеленью и цветами. То и дело вспархивали чуть не из-под ног перепела и другая мелкая пташка. Луговые собачки высовывали мордочки из своих норок и перебегали от одной норы к другой, пока высоко парящий на небе коршун не заставлял их торопливо прятаться.

По бокам дороги нередко виднелись ранчи, окруженные садами, а вблизи от них пасущиеся стада овец. Иногда фургон обгонял обоз, но уже не так часто, как прежде; зато чаще встречались обозы с переселенцами и фургоны с пионерами.

Благодаря ветру зной был не так ощутителен, и наши русские путешественники чувствовали себя хорошо, и Чайкин, внимательно следивший за всем, что видел на пути, довольно часто обращался к товарищу за объяснениями: расспрашивал он и о ранчах, и о пионерах, и о переселенцах — все его интересовало.

Канзасцы после обильного завтрака отлично спали на свежем сене, положенном в фургон. Начинал поклевывать носом и Дунаев.

А Билль сидел молчаливый на козлах. Чайкин обратил внимание, что Старый Билль сегодня как-то особенно задумчив и серьезен, точно думает какую-то думу. И во время остановок на станциях и когда они обедали втроем, он не раскрывал рта и, казалось, становился мрачней и мрачней. Его седые брови совсем насупились, и на морщинистом лице было выражение чего-то жестокого и непреклонного.

Так прошло двое суток.

На третьи перевалили хребет Скалистых гор и к концу дня спускались в долину между склонов по узкому ущелью…

Канзасцы, видимо, были возбуждены и все посматривали в маленькие оконца фургона.

Наконец фургон переехал большой ручей, перерезывавший дорогу. Это место было особенно глухо и представляло собою как бы ловушку. Дорога тут сворачивала направо под острым углом, спускаясь в долину.

Эта местность и называлась Скалистым ручьем и пользовалась недоброю славой. Здесь часто «шалили» в то время агенты большой дороги, внезапно показываясь на боковых тропинках на своих степных лошадях и чаще всего в масках, чтобы не быть узнанными впоследствии людьми, ими ограбленными, при встречах в театре, игорных домах и отелях.

Дунаев в качестве гонщика скота и «капитана» знал это место и, предупредив Чайкина, следил за канзасцами.

Наши матросики увидели, какими удивленными стали вдруг их лица, оба заметили, как переглянулись они между собой.

А Билль как ни в чем не бывало, точно пренебрегая опасностью, тихо спускал фургон по крутому спуску, сдерживая лошадей.

— Как называется этот ручей, Билль? — наконец спросил один из канзасцев, нетерпеливый брюнет.

— Скалистый, сэр! — спокойно ответил Билль.

— Красивое местечко.

— Очень. Мы переехали Скалистый ручей и сейчас опять его увидим, как спустимся… Там местечко еще красивее.

Через несколько минут фургон спустился в начало долинки, и Билль, свернув с дороги, остановил лошадей близ широкого ручья, окаймленного в этом месте деревьями.

Несколько куликов и уток вспорхнули из-под лошадей.

— Не хотите ли отдохнуть здесь, джентльмены? Здесь недурно напиться чаю с ромом.

— Умно придумано, Билль! — весело сказал молодец со шрамом.

— Местечко действительно красивое! — подтвердил брюнет.

— А вы, Дун и Чайк, что скажете?

Те выразили согласие.

— Так выходите, джентльмены, а я распрягу лошадей… Дун! Вы мне поможете? А вы, Чайк, достаньте ведра, чтобы напоить лошадей.

Билль слез, а за ним Дунаев и Чайкин… Вылезли и молодцы, направляясь к ручью.

Когда Дунаев очутился около лошадей Старого Билля, тот шепнул ему:

— Отпрягать не надо. Сию минуту мы скрутим им руки. Вы возьмите брюнета, а я займусь рыжим. Веревки в ведре. Не забудьте сперва обезоружить их. Надо свести с ними счеты.

— Не бойтесь, Билль, все сделаю чисто.

— Так идем… А вы, Чайк, оставайтесь у лошадей! — сказал Билль явившемуся с ведрами Чайкину.

Билль и Дунаев, оба с ведрами в руках, пошли к ручью.

При их приближении канзасцы, тихо беседовавшие между собой, тотчас же смолкли.

— Сейчас сучьев нарубим для костра… Где у вас топор лежит, Билль?.. И как вы не боитесь останавливаться у Скалистого ручья, Билль! Здесь, говорят…

Но дальше молодец со шрамом не досказал. Билль крепко обхватил его, повалил на землю и швырнул в сторону два револьвера и нож, бывшие у него за поясом. В ту же минуту был повален и обезоружен Дунаевым и брюнет.

Оба, смертельно побледневшие, не пробовали сопротивляться, когда руки и ноги их были связаны крепко веревками.

— Это по какому же праву? — проговорил молодец со шрамом, стараясь принять спокойный вид.

— Охота разговаривать! — презрительно кинул брюнет. — Точно не видишь, что Билль хочет нас доставить шерифу в Сакраменто в виде товара.

— Ошибаетесь, джентльмены. Мы вас сейчас будем судить судом Линча. Садитесь и приготовьтесь защищаться! — угрюмо проговорил Билль.

Ужас исказил черты канзасцев.

Чайкин был поражен, когда увидел всю эту сцену, и не отходил от лошадей.

— Чайк, подите сюда! — крикнул Билль.

И когда Чайкин приблизился, Билль проговорил:

— Вы, иностранец, должны быть третьим судьей. Поклянитесь, что будете судить этих двух джентльменов по совести.

Испуганный, что ему придется судить, Чайкин просил избавить его от этой чести.

Но Билль сказал:

— Тогда нас будет двое без вас. Втроем дело будет правильнее.

— Не отказывайтесь, Чайк! — проговорил молодец со шрамом. — Прошу вас, будьте судьей.

Тогда Чайкин согласился и, перекрестившись, проговорил:

— Клянусь судить по чистой совести.

— Ну, теперь ладно. Я приступаю.

И с этими словами Билль сел на землю, поджав под себя ноги. По бокам его расположились Дунаев и Чайкин.

Билль был угрюмо серьезен, Дунаев торжествен, Чайкин подавленно грустен.

— Подсудимые, — начал Билль, — готовы вы отвечать на вопросы?

— Я готов! — отвечал дрогнувшим голосом молодец со шрамом.

Брюнет молчал.

— А вы? — спросил Старый Билль.

— Я? Смотря по тому, что вы будете спрашивать, Билль.

— А вот услышите. Ваши имена, джентльмены?

— Меня зовут Вильям Моррис.

— А меня, положим, Чарльз Дэк.

— Положим, что так. Я обвиняю вас, Вильям Моррис и Чарльз Дэк, в том, что вы, агенты большой дороги, имели намерение ограбить Дуна и убить всех нас предательски перед Виргиниею. Помните свист? И помните, почему вы не ответили на него?

— А почему? — спросил Дэк.

— Потому что все мы были наготове. И я первый положил бы вас на месте, если б вы ответили.

— Правильно, Билль. Вы — ловкая лисица! — сказал, усмехнувшись, Дэк.

— А вы, Моррис, признаетесь?

— Признаюсь.

— Слышали, Дун и Чайк?

— Слышали, Билль.

— Затем у меня есть еще более тяжкое обвинение против вас, Моррис и Дэк. Слушайте, прошу вас, Моррис и Дэк, и вы, Дун и Чайк!

— Да не тяните души, Билль. Чего вы заправского судью корчите. Валяйте скорее!.. — проговорил Дэк самым искренним, слегка ироническим тоном.

Он уже вполне владел собой и, казалось, не сомневался в том, что его ожидает. И его бледное, потасканное, испитое и все еще красивое мужественное лицо улыбалось такою холодной усмешкой и в его глубоко сидящих черных глазах светилось такое равнодушие не дорожившего жизнью человека, что Чайкин, взглянув на него, невольно припомнил такое же выражение на лице Блэка, когда тот говорил о самоубийстве.

И Чайкин почувствовал не одно только сострадание к этому человеку, а нечто большее.

— Извольте, Дэк, я тороплюсь! — отвечал Билль, сам внутренне любуясь мужеством Дэка.

— Спасибо вам, Билль! — промолвил Дэк.

И старый Билль продолжал:

— Обвинение это заключается в намерении вашем прикончить с нами по-предательски, сзади, когда мы спали… Не приведено оно в исполнение только потому, что…

— Что Моррис был дурак и не согласился на мое предложение! — перебил Дэк.

— Вы слышите, Дун и Чайк?