ЛЕСНЫЕ СТОРОЖА

Повесть

На кордоне

Я служил на флоте четвертый год. Служба мне давалась легко, и я думал, что моя жизнь навсегда будет связана с морем, но случай изменил мои мечты.

Зимой, на учении в штормовом море, упал за борт наш командир. Нас, спасавших, было трое, но я один после ледяной воды сразу очутился в госпитале с воспалением легких.

Около года я провалялся на койке. Организм мой с помощью порошков и всяческих вливаний очень медленно боролся с болезнью. В довершение всего врачи посоветовали мне найти работу полегче и на несколько лет забыть о море.

Мои друзья по службе были обеспокоены таким оборотом дела и ломали голову над тем, как и куда меня пристроить.

Было два пути: поступить в конторские счетоводы и сидеть за столом, перебирая бумаги, или найти такую работу, которая хоть в малой мере заменила бы мне прежнюю. Но где ее найти? Можно ли когда-нибудь удовлетворить требования врачей и своего сердца?

С великой признательностью я вспоминаю и буду вспоминать моих друзей: они дали мне все, что могли.

Осторожно, чтобы не тревожить больных, они входили в палату, расспрашивали о здоровье и по порядку выкладывали выгоды и преимущества той или иной специальности. Мне предлагали быть монтером, кондуктором, сторожем на складе, полотером.

Я просил их об одном, — чтобы работа была близко от города, чтобы я мог изредка туда приезжать и видеться с друзьями, глядеть на корабли, на мачты, прислушиваться к стуку склянок.

Теперь я думаю, что можно было смело выбирать любую из тех профессий, и, наверное, каждая пришлась бы по душе. Главное в любом ремесле — понять его и полюбить, чувствовать, что до тебя к нему прикасались миллионы людских рук и после тебя будут прикасаться, ты — маленькая песчинка в этом огромном мире — своими помыслами и делами продолжаешь великое дело, название которому «жизнь».

Но я русский парень, и, как многим русским людям, мне было свойственно чувство широты, беспредельности, а это никак не вязалось со стучанием костяшек на бухгалтерских счетах.

Мою судьбу решил боцман Кулебяка. Он был старше нас и до флота успел пройти на Севере суровую школу лесоруба. Он лучше других понимал мое состояние. После долгих дебатов он легонько стукнул огромным кулаком по своему колену, сердито посмотрел на товарищей, предлагавших идти в полотеры, и сказал:

— Нечего тебе мазать чужие полы вонючей краской да гнуться в чужих передних. Быть тебе лесником. Добро.

Боцман пробыл в городе еще несколько дней, устраивая меня на работу в лесхоз, и ушел в море.

В конце октября, дождливой погодой, я выписался из госпиталя, уложил в чемодан свои немногие вещи и отправился на кордон.

На мне был бушлат, черные суконные брюки, кожаные ботинки, словно я только что списался с корабля. На Восточно-Выборгском шоссе я «проголосовал» на попутную машину и влез в кузов. От ветра и дождя я прятался за кабиной, а концы ленточек бескозырки держал в зубах.

Шоссе пролегало через окраины города и терялось в далеком лесу. Быстро пронеслись многоэтажные дома с усатыми антеннами телевизоров, вывески магазинов, газетные ларьки, последняя трамвайная остановка с редкой горсткой людей.

Лес приближался. Небо над головой сузилось и потянулось длинным окном в хвойной раме сосен. Палые листья не гнались за ветром, а липли к мокрому асфальту. Дождь стучал по крыше кабины и лез за воротник.

Я ехал и думал о том, что ожидает меня на новом месте. Приятного в моих размышлениях было мало. Раньше в лесу я не жил и представлял себе глушь и угрюмых серых людей.

Мои грустные мысли рассеял попутчик, примкнувший ко мне по дороге. Глаза у него были черные, озорные, а чернее глаз — брови; они шевелились при каждом слове, выражая удивление, гордость или насмешку, брови толстые, как гусеницы.

Парень уступил мне половину своего плаща, и мы разговорились. От меня он узнал немногое, — что я еду на кордон работать лесником, а был матросом. Зато я почерпнул от него массу новостей. Оказалось, что он мой сосед и часто бывает в моем лесу.

Он сообщил, что на кордоне живет дед Иван — «скупой сыч и огарок».

С подчеркнутой небрежностью мой попутчик достал из кармана пачку папирос, очень дорогих, какие обычно залеживаются на прилавках магазинов, выудил оттуда две папиросы и сказал:

— Ты на этого огарка не гляди, — ты за меня держись. Я вижу, ты парень свой.

Будем жить душа в душу. Я тебя в обиду не дам, первым человеком будешь. Тебя как звать?

Я назвал себя.

— А меня Васька Беглец, труженик села и с этой минуты друг до гроба.

Я удивился его странной фамилии.

— Это не фамилия, — сказал он и засмеялся, — это в селе меня так кличут.

Дело тут было с овсом: пришили мне кражу, — дал я тягу, да поймался.

На сорок седьмом километре я остановил машину. Расстались мы с Беглецом друзьями. Он махнул рукой, и в последний раз я увидел его черные насмешливые брови. Кто знал, что с этим «другом» у нас схлестнутся дорожки не на жизнь, а на смерть?

Я огляделся вокруг. С левой стороны стояли два домика. От дождя и времени они почернели; один из них наклонился и сиротливо поглядывал на улицу узким окном. Вековые сосны стояли рядом. Это были обычные домики, каких много в северной России, домики-крепости, домики-сторожа, принимающие на себя удары зимних вьюг и безрадостной осени.

Здесь предстояло мне жить и работать. «Что ж, — сказал я себе, — прекрасно. Лучшего места не найти».

Я вошел в дом. В кухне у облупленной плиты сидел плешивый дед. Он был занят серьезным делом: курил сигарету и глядел на фыркающий чайник.

— Здравствуй, дед, — сказал я. — Принимай гостей.

Дед посмотрел на меня спокойно. Он не удивился моему внезапному появлению, как не удивился бы приходу рыси.

— Здравствуй, коль не шутишь, — ответил он. — Чай, охотник?

— Нет, не охотник.

— По форме видать — флотский, а тут разные ходят.

Я снял бескозырку, стряхнул с нее дождевые капли, по-хозяйски повесил на гвоздь бушлат.

— Был флотский, а стал лесовик. Прибыл, дед, тебе в товарищи. Покажи, — где тут моя каюта?

Дед не был расположен к радушному гостеприимству. Он недовольно глянул на меня, целую вечность затягивался сигаретой и наконец произнес:

— Не шибко-то горячись. Волк тебе товарищ. Видали мы таких скакунов, которые, как зайцы, по лесу тягаются. Покажи документы.

Пришлось доставать документы. Дед дотошливо проверял их и, возвращая, видно для прояснения своих мыслей, спросил:

— Тебя что, силком сюда прислали или как?

— Зачем, — сказал я. — Сейчас силком никого не заставляют. Или тебя силком заставили?

— Ты в мое дело не встревай. Я тебе не ровня, — ответил дед. — Иди, покажу твою каюту.

Каюта, как и весь дом, имела жалкий вид. Пол не мылся, видно, с самой постройки, — на нем засохли куски грязи, клочьями висели засаленные обои. Гвозди в стене были единственным украшением комнаты.

— Красиво живешь: дворец, а не каюта.

— Мне и так хорошо. Красоту разводить ни к чему.

Я был другого мнения, и через полчаса дом походил на авральное судно. Хлопала дверь, вносились доски, стучал топор, на плите грелось ведро с водой, в комнате летала пыль и паутина. Были ободраны обои, сколочен топчан, столик. Дед смотрел на уборку с видимым безразличием, — мол, надо что-то делать новому человеку, но, когда я взялся за пол, он не выдержал: