— Признаюсь, я не могла бы обвинить эту несчастную женщину, несмотря на то, что она и обманывает мужа. Она ведь сама страдает, хотя в обществе и носит маску… А ведь ее многие обвиняют… Про нее бог знает что рассказывают, на нее клевещут…

— Какие-нибудь негодяи! — энергично воскликнул Неглинный, готовый в эту минуту, несмотря на свою кротость, задушить каждого «мерзавца», который осмелился бы сказать что-нибудь дурное об адмиральше.

— Не негодяи, а так называемые порядочные люди из общества и больше всего, разумеется, дамы, которых вы считаете такими ангелами, добрейший Василий Николаич, — с едва заметным раздражением проговорила Нина Марковна.

— Но эта святая женщина, надеюсь, не обращает внимания на эти гнусные сплетни… Она выше этого?

— Еще бы! Слишком было бы много чести для них! — ответила адмиральша с высокомерной, презрительной усмешкой. — Сами осуждающие каковы!

Разговор о порядочных женщинах, часто несущих страдальческий крест и кару несправедливого осуждения, продолжался еще несколько времени. Говорила больше адмиральша, а Неглинный подавал только сочувственные реплики или делал восторженные восклицания. К концу беседы он так был очарован адмиральшей, обладавшей способностью приноравливаться к людям и тем легче нравиться им, что пожалей она теперь хотя бы какую-нибудь страдалицу-«подругу», принужденную, по примеру героини Бурже, любить и обманывать троих разом Неглинный, при всей своей суровой добродетели, не имел бы сил осудить ее.

За обедом адмиральша завела давно желанную речь о Нике. С кем же и поговорить о нем, как не с другом, да еще таким преданным!

Она очень просто и, нисколько не смущаясь, как ожидал ее собеседник, смутившийся невольно сам, когда речь зашла о Скворцове, — заметила, что ей очень жаль, что Николай Алексеич так внезапно уехал. Он так часто бывал у них и к нему она и Ванечка так привыкли.

— Ведь вы, вероятно, знаете, что мы были большие друзья с вашим другом. Он такой славный и неиспорченный, этот милый Николай Алексеич… И я, и Ванечка смотрели на него, как на родного, близкого человека. Ванечка его очень любит, — почему-то нашла нужным подчеркнуть адмиральша. — Что ж вы не пьете вина?

И адмиральша любезно сама налила, слегка нагнувшись к Неглинному, красного вина в маленький стаканчик. Молодой человек совсем зарделся и от этого любезного внимания и, главным образом, от близкого соседства этого благоухающего склонившегося бюста с открытым вырезом, из-под которого тихо колыхалась грудь. И он, никогда не пивший вина, с какой-то отвагой смущения выпил стакан залпом.

Адмиральша снова наполнила стакан.

— О, благодарю вас… Не беспокойтесь, — пролепетал Неглинный, благоразумно не поднимая кверху глаз и только благоговейно любуясь маленькой рукой.

— Это легкое вино… И я даже пью его целую рюмку. — Верно, и вам было жалко расстаться с Николаем Алексеичем!.

Он далеко не чувствовал теперь того сожаления о друге, какое чувствовал еще сегодня утром, но счел долгом сказать, что «очень жалеет».

— И мы с Ванечкой жалеем, что на время лишились доброго, милого знакомого. Целый год его не увидим.

— Два года! — добросовестно поправил Неглинный…

— Как два года? — воскликнула адмиральша. — Николай Алексеич говорил, что уходит на год…

«Ах, обманщик!» — подумал Неглинный и тотчас же поправился:

— Виноват… Два года будет плавать крейсер, а Скворцов, послан, кажется, на год… Да, именно на год! — решительно прибавил он, не желая выдавать друга, и снова залпом дернул стаканчик красного вина.

— Как ни жаль, а мы все-таки порадовались за Николая Алексеича… Молодому офицеру надо плавать…

— Обязательно… Необходимо даже…

«Эдакий болван… уйти от такой мадонны!» — добавил он мысленно…

— Сам-то он, кажется, неохотно пошел в плавание… Или ему хотелось? Как вы думаете. Василий Николаич?.

Застигнутый врасплох этим неожиданным вопросом адмиральши, Неглинный чуть было не брякнул, что «Колинька» очень был рад назначению, но вовремя спохватился, ужаснувшись при мысли, какую бы нанес рану в сердце «страдалицы», если б сказал правду… Она ведь так любит эту неблагодарную и легкомысленную скотину!

И он торопливо сказал:

— Совсем не хотел… Проклинал, что его назначили…

— Но почему его вдруг назначили?. Кто-нибудь просил за него? выспрашивала подозрительная адмиральша.

«Держи, брат Неглинный, ухо востро!» — подбадривал себя молодой человек и ответил:

— Кому же, собственно говоря, хлопотать за него, если он не хотел уходить… Скворцов говорил, что сам морской министр назначил…

Они еще долго разговаривали о Скворцове. Адмиральша хвалила его ум, доброту и почему-то особенно напирала на его неиспорченность и на его способность быть постоянным в привязанности.

— Вот хоть бы ваша дружба. Сколько лет она продолжается! — прибавила, точно утешая себя, адмиральша…

«Черта с два постоянен… Шабала какая-то всегда был и будет! А она, бедняжка, верит!»

И, несмотря на зарождавшуюся уже ревнивую неприязнь в душе Неглинного, он самоотверженно расхваливал своего друга и даже гораздо более, чем следовало.

Но зато адмиральша так ласково на него глядела и промолвила задушевным тоном, вставая из-за стола:

— Какая редкость такая дружба. Как вы его любите! Надеюсь, что и мы с вами будем приятелями! — прибавила она с дружеской простотой и протянула ему руку.

Неглинный снова бережно и почтительно дотронулся до маленькой ручки, не догадавшись поцеловать ее, и адмиральша как будто бы изумилась, бросив на молодого человека несколько удивленный взгляд.

— Ну, теперь пойдем гулять! Я сейчас приду.

Она через минуту вернулась в какой-то необыкновенной красивой, обшитой кружевами шляпе, в изящной жакетке, в желтых перчатках.

Они вышли за калитку сада и направились в рощу.

— Давайте-ка вашу руку, Василий Николаич. Неглинный неловко и застенчиво подал руку, счастливый, что адмиральша предложила ему быть ее приятелем (смел ли он ожидать такой чести!), и все время держал свою руку неподвижно в сторону и как-то напряженно, боясь каким-нибудь неловким движением коснуться адмиральша. Но скоро он почувствовал близость ее тела, аромат духов, с ужасом заметил, что рука его, во время поворотов лица адмиральши, касается ее груди, и замер от стыда, смущения и страха. Наконец, его положение сделалось настолько мучительным, ему было так совестно, и рука его так задеревенела, что он, наконец, прошептал умоляющим голосом, отнимая свою руку:

— Простите, я совсем не умею водить дам под руку. У меня рука… заболела, — прибавил он, краснея, как рак.

Адмиральша едва заметно усмехнулась и сказала:

— И видно, что вы совсем не дамский кавалер, Василий Николаич.

— Вы меня простите… Я… я, собственно говоря…

— К чему вы извиняетесь?. Я ведь так… шучу… Мне Николай Алексеич про вас рассказывал, как вы боитесь дам… Это правда?

— Правда…

— И хорошо делаете, — протянула Нина Марковна и задумалась.

Гуляли они недолго. Неглинный остался пить чай и засиделся до десяти часов. Он долго и много философствовал, желая занять адмиральшу, говорил о науке, о своих занятиях, о жизни вообще и неожиданно сорвался с места, взглянув на часы, и стал прощаться.

— Надеюсь, что не в последний раз вы навещаете отшельницу, Василий Николаич? Приезжайте и поскорей — поболтаем, как сегодня!.. Будете писать Николаю Алексеичу, кланяйтесь ему от меня… Спасибо вам, что навестили и развлекли в моем одиночестве! — говорила адмиральша, крепко пожимая Неглинному руку.

Неглинный только молча кланялся, окончательно «втюрившийся».

Возвратившись в свою крошечную комнату на Офицерской, он долго ходил из угла в угол в мечтательно-восторженном состоянии, с просветленным лицом и сияющими, точно устремленными внутрь глазами. Ночь он почти не спал и просидел у открытого окна. Душу его охватила какая-то безотчетная, тихая, приятно ласкающая нервы грусть, и образ маленькой, необыкновенно изящной адмиральши в светлом платье, с задумчивым печальным взором, с полуобнаженными красивыми руками и открытой, словно выточенной шеей, стоял перед ним в лучезарном свете, наполняя все существо молодого человека благоговейным восторгом.