«О, чистое создание! Какая я скотина перед тобой!» — проносилось в голове у Неглинного.

— Не довольно ли читать? Вы, кажется, устали, Василий Николаич!

— Нет… отчего же… как угодно.

— Вижу — устали…

Адмиральша бросала вязанье и, подвинувшись к гостю совсем близко, закрывала книгу, оставляя на ней, перед самым носом Неглинного, свою, слегка обнаженную, руку и постукивая по переплету тонкими, розовыми пальцами.

Неглинный только щурил свои голубые глаза, морщил лоб и неистово закручивал в сосиску рыжий вихор, имея растерянный вид человека, решительно не знающего, куда ему деться и что предпринять.

— Да что с вами сегодня, Василий Николаич? Вы и читали не так прелестно, как всегда, и вообще какой-то рассеянный… точно вам не по себе…

— О, нет… я… ничего… Жарко только, — отвечал, еще более краснея, молодой человек.

И внезапно, с решимостью отчаяния, поднимался с дивана и объявлял, что ему необходимо ехать в город.

— В город? Зачем?

— Дело есть, — врал молодой человек, думавший найти спасение в немедленном бегстве.

— Какие летом дела?. Не сочиняйте, пожалуйста… Уж не влюбились ли вы и не потеряли ли в городе сердца?. То-то сегодня вы такой странный… Признавайтесь и расскажите мне, как другу, всю правду… Блондинка или брюнетка?.

Неглинный застенчиво пролепетал, что он ни в кого не влюблен.

— Это правда?. — допрашивала, улыбаясь, адмиральша. — Так-таки и ни в кого?.

— Ни в кого! — храбро отвечал Неглинный, чувствуя, что кровь заливает щеки.

— Ну, так вам нечего ехать в город… Дела завтра можете сделать… Оставайтесь!

Разумеется, Неглинный малодушно соглашался, однако на диван более не садился, а забирался куда-нибудь подальше.

— Я сегодня заказала к обеду ваши любимые битки в сметане, а вы вздумали было убегать… Видите, как я внимательна к своим друзьям… Благодарите и целуйте руку!.

Неглинный порывисто бросился с места и благоговейно, словно прикладываясь к образу, едва прикоснулся губами к протянутой руке и вернулся на свое место, не заметив, конечно, недовольной гримаски адмиральши.

Однако, в этот день он уехал тотчас же после обеда, несмотря на приглашение почитать вслух… Это было сверх его сил.

Немало было в течение лета подобных тяжких испытаний, но Неглинный — надо отдать ему справедливость — всегда оставался на высоте своего положения «влюбленной фефелы».

Наступили осенние дни. Нервы адмиральши начинали пошаливать; на нее напала хандра; письма от «Ники» принимали все более и более описательный характер и становились менее регулярными. И Неглинный совсем не оправдал ее ожиданий. Несомненно влюбленный и бывая почти ежедневно в течение двух с половиной месяцев на даче и, большею частью, наедине с адмиральшей (толстушку-кузину свою Нина Марковна так и не позвала погостить), он, несмотря на травлю его адмиральшей, не только не сделал трогательного признания со слезами и робкими поцелуями, но даже, болван, ни разу не решался сам поцеловать ее ручку, хотя это счастье, и пожалуй большое, было всегда так «близко и возможно», не будь он таким простофилей. Он, словно черт ладана, боялся тех положений, которые для других были бы счастьем, и решительно не понимал, что легкий флирт доставил бы несчастной «страдалице» большее развлечение, чем его трогательная и робкая любовь и его философские рассуждения о будущем царстве правды и добра. Хорошенькая женщина и с таким мужем, как Иван Иванович, ищет сочувствия и утешения, предлагает дружбу сестры, а он, идиот, толкует о том, что будет в неизвестном столетии!

Подобное бескорыстное поклонение, как оно ни было трогательно, несколько удивляло и очень раздражало хорошенькую адмиральшу, чары которой вдруг оказались бессильными перед этим мальчишкой.

Так иногда размышляла адмиральша и нередко спрашивала себя с досадой обманувшейся женщины:

— Есть ли еще такой влюбленный балбес на свете, как этот Неглинный?

И она вспоминала, как, бывало, во время вечерних прогулок в парке, когда они сидели вдвоем в самой чаще при лунном освещении, он начинал ей читать лекцию из астрономии и перечислять звезды, вместо того, чтобы…

— Ах, Ника, Ника! Зачем ты уехал? — шептала адмиральша, прерывая неприятные воспоминания о «балбесе», и, вздохнув, утирала набегавшие слезы.

В такие дни хандры она встречала приезжавшего «влюбленного балбеса» так холодно, что бедняга приходил в отчаяние, не понимая, чем он провинился, и уезжал, не смея показываться на глаза, пока не получал на другой или на третий день маленькой раздушенной записочки, в которой адмиральша давала ему поручения и просила его поскорей их исполнить и приезжать.

Если Неглинный, как поклонник, и не вполне отвечал требованиям адмиральши, зато как комиссионер, не оставлял желать ничего лучшего. Все многочисленные поручения он исполнял точно, добросовестно и быстро, с усердием настоящего друга, познакомившись за лето со многими, прежде мало известными ему принадлежностями дамского гардероба и испытав неаккуратность и лживость портних при назначении сроков. Приобрел он также некоторую опытность при покупке бакалейных товаров, цыплят и индюшек. Адмиральша любила покушать и особенно любила фаршированных индеек, а так как в Ораниенбауме они не всегда бывали, то Неглинный и возил их из Петербурга, предварительно расспросив свою квартирную хозяйку о том, как отличить старую индюшку от молодой, какая им цена и т. п. Конфекты и фрукты он поставлял адмиральше за свой счет и, благодаря этому обстоятельству, а также и расходам на поездки на дачу и обратно, финансовые его дела были настолько плохи, что он написал своему богатому дяде в Саратовской губернии, который обещал сделать его наследником, чтобы тот выслал двести или триста (лучше триста) рублей.

Весьма полезной оказалась любовь Неглинного и для приискания квартиры для адмиральши и адмирала. С осени они переселялись в Петербург, — Ивану Ивановичу уже было конфиденциально сообщено, что он получает спокойное береговое место после последнего плавания, — и Неглинный целые две недели, в начале августа, бегал, как угорелый, по улицам, осматривая квартиры и вычерчивая потом их планы. К вечеру уже он летел на дачу и показывал планы, пока адмиральша не остановилась на одном из них и, приехавши в город, не наняла, по выбору Неглинного, очень хорошенькой, уютной и сравнительно недорогой квартиры. Он же вместе с Егором распоряжался переборкой из Кронштадта, и в первых числах сентября адмиральша переехала в город, поджидая в скором времени и возвращения Ванечки, которого навестила в течение лета два раза.

Вернувшись из плавания, Иван Иванович сперва было очень обрадовался, что Ниночка, кажется, немного успокоилась, и что Неглинный довольно часто навещает их. Неглинный очень нравился адмиралу, и старик был доволен, что Ниночка за лето с ним покороче познакомилась и часто пользовалась его обществом. «Все же, бедняжка, не так скучала!»

Но в скором времени Ивану Ивановичу пришлось убедиться, что Неглинный как будто избегает посещать их в такое время, когда адмирала нет дома, и гораздо свободнее и оживленнее беседует с ним, чем с Ниночкой. Что Неглинный влюблен в Ниночку, в этом, разумеется, не было сомнения, но любовь эта была такая уж почтительная и застенчивая (адмирал это скоро заметил), что старик, хоть и еще больше привязался к Неглинному, но тем не менее втайне тревожился за Ниночку, замечая, что она становится все раздражительнее и раздражительнее, чаще жалуется на нервы и иногда бывает безжалостна к этому покорному и преданному Василию Николаевичу. Попадало, по временам, и ему самому, но он на это, конечно, не был в претензии, а бедного Неглинного было жаль… И, главное, такой он безответный с ней, и это как будто еще более сердит Ниночку. И его застенчивость раздражает…

«Ниночка не любит таких!» — не раз повторял старик и вздыхал.

Он тешил свою Ниночку подарками, изящными безделками, советовал выезжать, но ничто не помогало. Адмиральша видимо хандрила.

И хоть бы этот Василий Николаевич развлек ее как-нибудь, посидев с ней вечером, а то нет… Зайдет утром, пообедает иногда и тотчас за шапку.