— Пойдем, если хочешь, только теперь никого дома нет. В поле все.

— Ах, я и позабыл! Так вечером?

— Ладно.

Они вернулись назад.

— Ах, мама, как у вас хорошо! — радостно говорил Николай, подбегая к Марье Степановне, которая беседовала о чем-то с поваром.

— Смотри, не соскучься. После Петербурга, пожалуй, и соскучишься!

— Что ты, мама! Я разве так целый день бездельничать буду? Я работу с собой взял… Что, Петр, — обратился он к старику повару, — опять на охоту будем ходить?

— Когда угодно, Николай Иванович. Я с радостью…

— Собаки вот нет…

— Найдем-с и собаку.

— Где?

— У дьякона есть собака.

— Ну, ладно. А ты, мама, по-старому хозяйничаешь?

— Да, Коля. Не хочешь ли покушать? Ты чаю один стакан пил.

— Нет еще. Да ведь обедать будем в два?

— В два, по-прежнему.

— Так через два часа и обед. Я лучше приберегу аппетит к обеду.

Николай прошел к отцу.

Кабинет Ивана Андреевича был большой, просторный, с мягкой, обитой темной кожей, мебелью. Вдоль стены тянулся большой шкаф, наполненный книгами. Другие стены были увешаны портретами разных знаменитостей науки, литературы и искусства. У открытого окна, выходящего в сад, стоял большой стол, за которым сидел Иван Андреевич и что-то писал. В комнате было прохладно, хорошо. Густая тень сада защищала комнату от солнца.

— Ты извини, папа. Я помешал тебе.

— Что ты!.. Садись-ка, Коля, голубчик.

— Ты чем это занимался?

— Записку, брат, сооружаю для доклада в будущее собрание.

— О чем, папа?

— Да помилуй, Коля. И без того мы деньгами не богаты, брать-то больше неоткуда, а наши земцы что выдумали! Понадобилась им, видишь ли, железная дорога. Они и хотят хлопотать, чтобы с гарантией земства построить дорогу, — ведь это новый налог на бедного мужика. Ну, разумеется, нашлись люди, которые в этой мутной водице рыбки хотят наловить.

— Ты дашь мне прочесть записку!

— Конечно, дам. Только сомнение меня берет, Коля: не напрасно ли я пишу?

Между отцом и сыном завязался разговор. Старик рассказывал Николаю о деятельности своей в последние два года. В словах его звучала унылая нотка. Он все еще не падал духом, все еще бодрился, но Николай заметил, что в эти два года Иван Андреевич потерял много прежних надежд. Иван Андреевич с грустной усмешкой говорил, что он в собраниях почти всегда в меньшинстве.

— Ты, как Прудон, один составляешь партию^*.

Старик усмехнулся.

— Почти что так. Впрочем, два-три товарища иногда есть, а то больше один да один. И меня даже в беспокойные люди записали. Вот через месяц будет экстренное собрание. Поедем — увидишь.

— А ты все отдельные мнения подаешь?

— Подаю.

— И громишь своих противников?

— В последнее время, Коля, меня уже слушают не так, как прежде.

— А ты все громишь?

— Не молчать же! Если все замолчат, то что хорошего? Все капля точит камень. И о чем иногда приходится спорить-то, брат!

Старик махнул рукой.

— И чего беречься? — уныло прибавил он и замолчал. — Знаешь ли, просто стыдно в пятьдесят два года рассказывать. На днях ко мне приезжал председатель земского собрания, испуганный, взволнованный. Знаешь ли, зачем? Сообщить мне, что моя речь в последнем собрании показалась кому-то резкой, и его вызывали для объяснений. А знаешь, о чем говорил я эту зажигательную речь? — печально усмехнулся старик. — О том, чтобы земство ходатайствовало о соблюдении закона при взыскании недоимков. Это, видишь ли, деликатный предмет!.. Бедняга председатель просто насмешил меня своим страхом. Рассказал, что Кривошейнов сплетню в губернии пустил. Ему и поверили!.. Но ведь не может же так продолжаться, не правда ли? Еще немного времени — и ты, Коля, увидишь, что будет и на нашей улице праздник, взойдет и над нашей нивой солнышко.

Лицо Ивана Андреевича сияло надеждой, слова звучали верой.

— А пока будем, Коля, записки писать! Авось что-нибудь и выйдет. По крайней мере недаром бременишь землю! — весело прибавил Вязников, трепля сына по плечу. — Так ведь? Ну, а ты что с собой думаешь делать?

Из полуотворенной двери несколько времени как доносился чей-то свежий женский голос. Николай несколько раз прислушивался и поворачивал голову. Он только что хотел отвечать на вопрос отца, как на пороге появилась Марья Степановна, а из-за ее плеча выглядывало хорошенькое женское личико с синими глазами.

— Можно к вам, господа? — спросила Марья Степановна. — Я гостью привела.

— А, Леночка! Идите, идите сюда. Посмотрите-ка на нашего дорогого гостя!

В кабинет вошла молодая девушка в простеньком ситцевом платье, плотно облегавшем красивые, правильные формы. Хорошенькая головка, с приветливыми синими глазами, была окаймлена темно-русыми, откинутыми назад, короткими волосами. От нее веяло свежестью, здоровьем и какой-то задушевной простотой. Видно было, что она выросла на привольном воздухе.

Бойкой, уверенной походкой подошла она к старику, крепко, по-мужски, пожала ему руку и, протягивая потом маленькую, твердую руку Николаю, проговорила, слегка краснея:

— Здравствуйте, Николай Иванович.

— Здравствуйте, Лен…

Он запнулся.

— Елена Ивановна! Чуть было вас, по старой памяти, не назвал Леночкой!..

Она рассмеялась, открыв ряд белых зубов.

— Называйте, как хотите… Разве не все равно?..

— Ну, о здоровье вас спрашивать нечего: вы, Елена Ивановна, совсем цветете!

— И вы жаловаться, кажется, не можете на здоровье!..

Молодые люди весело глядели друг другу в глаза, как бывает между друзьями, давно не видавшимися друг с другом.

Незаметно вошел Вася и присел к сторонке, не спуская глаз с молодых людей, которые весело разговаривали.

Вася обратил внимание, что Леночка сегодня особенно принарядилась, заметил цветок в ее волосах, видел, как оживлено было ее лицо, вспыхивавшее по временам румянцем, и какое-то страдальческое выражение промелькнуло в его задумчивом взоре…

В молодой девушке Николай едва узнавал прежнюю Леночку.

Еще два года тому назад, когда он виделся с нею в последний раз, Леночка, только что окончившая курс в гимназии, казалась ему застенчивой, неуклюжей, доброй гимназисткой, скорее некрасивой, чем хорошенькой, с которой он привык обращаться с снисходительным покровительством старшего товарища и с тем ласковым пренебрежением к «девчонке», с каким обыкновенно молодые братья относятся к молодым сестрам. Главное дело в том, что Николай слишком привык к Леночке и в этой близости привычки не замечал того, что могли бы заметить посторонние. Они были товарищами с детства. Старики Вязниковы приласкали сиротку-девочку, лишившуюся матери, и каждое лето, с согласия ее отца, ближайшего соседа Вязниковых по имению и исправника, брали Леночку к себе. Маленькая, кругленькая, проворная и приветливая девочка скоро сделалась любимицей стариков и товарищем детских игр Николая. Николай прозвал Леночку за ее походку с перевальцем «перепелкой», держал ее в повиновении и привык считать Леночку своим верным и послушным товарищем. С годами эти товарищеские отношения продолжались по-прежнему. Когда Леночка сделалась гимназисткой, а Николай студентом, молодой студент старался развить наивную гимназистку, давал читать ей книжки и, довольный, что нашел в ней внимательную и усердную ученицу, с благоговением внимающую каждому слову учителя, иногда даже снисходил до спора с ней и даже распекал ее, когда Леночка, по его мнению, не обнаруживала быстрых соображений и не умела толково рассказать ему содержание прочитанной книги. Вместе со всеми домашними она разделяла обожание к молодому человеку, чуть-чуть побаивалась его, считала его неизмеримо выше себя по уму и развитию и нередко плакала, когда нетерпеливый учитель был недоволен своей усердной ученицей и называл ее глупой девчонкой. Но «глупая девчонка» тотчас же улыбалась счастливой улыбкой, когда Николай, после вспышки, с своей привлекательной простотой просил у Леночки прощения и называл ее умной девушкой. В его извинениях было столько искренности, столько сознания своей вины, что Леночка не могла сердиться и еще усерднее занималась книгами, которые давал ей молодой товарищ и учитель.