Из недалекой деревушки, пришла добрая баба-Галя принесла парного молочка и домашнего сладкого сыра.

Под студень густого яблочного повидла, бесконечно сменяемую череду домашнего варенья и пирог с ревенем, разговаривали долго и весьма продуктивно.

Когда цепкая лапа ночи начала ослаблять свою хватку и где-то в далекой деревне, раздались голоса первых петухов, мы с полковником, очень довольные друг другом разошлись по светелкам. Сутки промчались на славу. Что и говорить — повезло.

Чисто для протокола, чтобы не было недоговоренностей, неясностей и дурного сглазу.

Утром-то я спал, а вот ближе к вечеру, когда мы распрощались и я отбыл по месту жительства. Вот тогда… По дороге позвонил по одному интересному телефончику и доложил все, как есть.

И о поступившем, странном предложении, и о том, что Курдупель, предлагая мне эту работенку, сослался на того, с кем я на тот момент беседовал… Короче, выложил все, как на духу.

На том краю повздыхали, но ничего предгрозового и разрушительного от этого не случилось.

- Хорошо, — сухо сказал седой генерал.

И я тут же представил себе, как в темном, прокуренном кабинете, начал лихорадочно работать большой оперативный штаб. Забегали курьера, зашуршали карты местности. Опера стали чистить оружие и проверять рации… Генерал повторил:

- Хорошо, занимайся. А пока извини, мне некогда, есть дела поважнее, — с его стороны провода, раздался истошный крик полный мучений и невыносимых страданий, от которого я инстинктивно вздрогнул, а начальник доверительно сообщил. — Клизму внуку ставлю. Съел паршивец, какую-то немытую дрянь, а деда от этого больше всех пучит и напрягает… Вот и стараюсь.

Н-да, с прокуренным кабинетом, получается ошибочка вышла.

Встреча состоялась в этот же день, ближе к ночи. Нормальный ужин трех любящих людей. Если бы кто-нибудь спросил любого из них, любит ли тот один одного, он бы очень удивился недоуменной реакции того, кому адресовался вопрос. Он и сам не знал, любит не любит? Несомненным являлось то, что жить без знания о том, что все его близкие живы и здоровы, было тяжело — это точно.

Кроме любящих и дорогих, Алексеев решил пригласить и специалиста по безопасности Азовкина. Проследив за тем, чтобы антитеррорист к вечеру не напился, подчиненные доставили его скучного и мрачного прямо к столу.

Встретились. Поели. Посмотрели, как работает выключатель люстры. Настороженно проследили за тем, как светит лампочка, полюбовались рельефными, выпуклостями тарелок… Скучно… Странно как-то — сегодня без выпивки. Когда такое случается, руководитель службы безопасности обращает внимание на всякую ерунду.

Порывистый Егор все время пытался узнать причину встречи. Его отец отмалчивался переводя разговор на погоду, а жена только таинственно улыбалась.

После достаточно сытного ужина, напичканного холестерином и тяжелым бараньим жиром (это для молодёжи, впрочем, что не говорите, но отбивные были великолепны, тем более спаржа с артишоками, так те вообще, просто таяли во рту) перешли в зал боевой и трудовой славы.

В нелишенном роскоши помещении, по стенам были развешены живописные полотна, рядом с ними, стояли, частью засушенные, частью законсервированные рыцари в металлических латах.

Неподалеку от бильярдного стола, был накрыт ломберный столик, на зеленом сукне которого, вместо безумного исчадия порока — игральных карт, стояли бутылки с сиропом и кофейники с недавно сваренным кофе. Имелся табак и сигары. Кефира и обезжиренного йогурта не подавали принципиально, сегодня пусть каждый выкручивается самостоятельно.

- Мой милый отец, что на этот раз стряслось с нашими делами, — для затравки разговора сладко щурясь, поинтересовался Егор. — Грядут очередные перемены? Только, умоляю тебя, не надо начинать серьезный разговор с рассуждений о скверной погоде.

Он выпустил длинную струйку дыма. Благодушие и сытость были основными составляющими его настроения. Азовкин же напротив, был мрачнее ночи. Сперва, увидев бутылки, он оживился. Но прочитав на самой красивой из них: " Сироп смородиновый». Увял и сник еще больше. Однако, просить у шефа или его сына выпивку так и не решился. Выучка.

Крутя в пальцах статуэтку «Писающего мальчика», старший Алексеев выглядел растерянным.

По рассеянности, отломив от скульптурной композиции струю, он решил, что здесь, среди близких и особо доверенных людей можно говорить прямо, а не хитрить и по привычке не лицемерить. Он решительно рубанул рукой воздух и начал говорить.

- Я попросил вас собраться для совета. Посторонних не хотелось вмешивать, больно вопрос деликатный. Да и касается только нас…

Он рассказал о том, что все и так знали, т. е. о недавнем визите делегации правительственных чиновников. Об их странной просьбе связанной с выделением кредитной линии на огромную сумму. О возникших у него подозрениях. О возможных провокациях и шантаже, по отношению к нему и, соответственно в отношении любого из них. Что, по мнению невысокой и не моральной договаривающейся стороны, должно было якобы, ускорить принятие положительного решения по их вопросу.

В отличие от Егора, слушавшего с большим вниманием, от благодушия которого не осталось и следа, трезвый и потому мрачный Азовкин, во время печального, полного внутреннего напряжения и драматизма рассказа, начал рассеяно улыбаться и мечтательно пускать дым в потолок. Вся эта ситуация с деньгами его умиляла.

«Поглядите, православные, капиталистический пролетариат забавляется игрой в экспроприацию экспроприаторов, — Азовкин с интересом наблюдал, как табачные кольца нанизываются одно на другое. — Вот умора. Карла-марла, если бы сейчас был жив, очень порадовался. Согласно марксизьмы-ленининзьмы, вскрывается хищническая сущность капиталистов».

Казалось, взволнованная речь старшего товарища и непосредственного начальника, его абсолютно не тронула. Поди, разбери этих трезвых. Складывалось полное впечатление, что услышанные сведения и подробности, не явились для него внезапным и неожиданным озарением. Он не то чтобы ни разу не ахнул, во время прослушивания печальной повести, но даже не дернулся ни разу, сидя в старинном, фамильном кресле конца XX века. Не крутился, не ерзал, демонстрировал стальные нервы. На зависть одним и на удивление другим… Видно это было связанно с тем, что он во всем этом принимал самое непосредственное участие. Хотя как знать, как знать?

Все вроде шло как всегда. Один — старается, рассказывает другой лениться слушать. Думает о чем-то своем, отвлекается. Однако, когда в конце печальной повести, Азовкин услышал имя некоего, упомянутого правительственными чинами, Ивана Петровича. Мечтательность с его лица сползла, как, блин… Со сковородки, блин.

Он быстро переспросил имя. Рассказчик повторил, недоумевая. Слушатель посуровел и сжался, превратившись в самосвал готовый к прыжку с обрыва. Он делово попросил распечатку беседы, причем без перевода, т. к. русский язык он знал великолепно. Кроме распечатки затребовал и саму фонограмму беседы. Здесь уже были важны языковые нюансы и такие важные детали, как допустим — междометия. Одно «ну», чего стоит. Этим самым «ну», в родном языке, можно и в любви признаться и в качестве последнего слова отстреляться на… Ну, в общем, сами знаете, где… Зарифмуйте и все становиться понятным.

Впрочем, рифмы оставим на потом.

Случилось что-то необъяснимое. Волнение одного передалось и остальным, какие здесь еще нужны рифмы? Все волновались.

Пока Азовкин связывался с неким своим источником по старому месту службы и заманивал его на халявную выпивку. Пока по телефонным сетям, подчиненные Азовкина пересылали необходимые сведения, сам он, превратившись в пламенного оратора, раскрыл собравшимся причину внезапного волнения.

Некий мифический Иван Петрович, оставался «terra incognita», до того момента, пока, предатель для несгибаемых спецслужб СССР, а для остального мира, соответственно, светлая личность, борец с режимом и настоящий, русский патриот, полковник Олег Гордиевский, в многомесячном марафоне допросов, пару раз успел таки упомянуть, о такой личности, как Петрович.