Охотник замедлил шаги, пытаясь разобрать слова. Братья тоже шли по следу, судя по тому, что он сумел понять из их отдаленного бормотания. Его имя — они повторяли его имя снова и снова. Удивление. Гнев.

Но они говорили об опасной добыче. Здесь? В ржавых коридорах полуразвалившейся жилой башни? Здесь не было ничего опасного, кроме них.

— Братья? — сказал он в вокс.

— Где ты? — яростно спросил Пророк. — Узас. Где. Ты.

— Я…

Он запнулся.

Рука с черепом опустилась, и вместе с ней опустился топор. Стены оскалились на него, опасно раздваиваясь: одновременно стальные и каменные, вырубленные из скальной породы и отлитые из металла. Невозможно. Невозможность происходящего сводила с ума.

— Узас!

Голос принадлежал тому, кто рычал. Ксарлу.

— Клянусь собственной душой, за это я тебя прикончу.

Угрозы. Вечные угрозы. Губы охотника раздвинулись в слюнявой усмешке. Стены снова стали камнем, а голоса братьев превратились в бессмысленное жужжание. Пусть охотятся, как им угодно, и догоняют его, когда смогут.

Узас снова сорвался с места, обращаясь на бегу к божеству с тысячей имен. Он не молился — сын Конрада Курца никогда не станет пресмыкаться перед богами. Нет, он требовал благословить затеянное им кровопролитие, ни на секунду не задумываясь о том, что ему могут отказать. Боги никогда не отвергали его прежде, не отвергнут и сейчас.

Механические зубы впились в доспехи и плоть. Последние крики сорвались с губ. Слезы оставили серебряные дорожки на бледных щеках.

Для охотника все это означало не больше, чем смена чисел на циферблате хронометра.

Вскоре охотник стоял посреди часовни. Облизываясь, он прислушивался к реву цепного топора, отраженному от камня. Справа и слева от него валялись изрубленные тела, наполняя воздух густой кровяной вонью. Уцелевшие ничтожества забились в угол, потрясая оружием, которое не могло его даже ранить, и выкрикивая слова, которых он не желал слышать.

Тепловое охотничье зрение отключилось, так что сейчас он смотрел через целеуказатель и алые глазные линзы. Люди, съежившись, пятились от него. Никто из них так и не выстрелил.

— Господин… — пробормотал один из смертных.

Охотник заколебался. Господин?К мольбам он привык. К почтительному обращению — нет.

На этот раз боль пробудилась в висках — давящая, острая и ужасная, с двух сторон пробивающаяся к центру черепа. Охотник взревел и занес топор. Когда он шагнул вперед, люди сжались, прикрывая друг друга руками и всхлипывая.

— Прекрасная демонстрация мужества имперских солдат, — процедил охотник.

Он нанес удар, и зубья цепного топора со звоном столкнулись со сверкающей полоской металла.

Перед ним выросла другая фигура. Сам зануда Пророк. Их клинки скрестились — золотой меч поднялся на защиту трусливых имперцев. Его собственный брат мешал ему пролить кровь.

— Талос! — прорычал охотник сквозь прокушенные и окровавленные губы. — Кровь! Кровь для Кровавого Бога! Ты понимаешь?

—  С меня хватит!

Каждый удар по наличнику шлема отбрасывал голову охотника назад и встряхивал ее содержимое. В глазах темнело снова и снова, а шея хрустела так, что пришлось попятиться. Коридор звенел отзвуками ударов металла по керамиту. Охотник, окончательно сбитый с толку, зарычал, осознав, что брат трижды ударил его по лицу рукояткой болтера. Он соображал слишком медленно. Было сложно что-то понять сквозь боль. Он скорее почувствовал, чем осознал, как пальцы разжимаются, выпуская оружие. Топор и гладиус упали на пол.

Восстановив равновесие, он оглядел часовню — и… Нет. Постойте. Это была не часовня. Это был коридор. Коридор на борту…

— Талос, я…

Глухой лязг стали по керамиту снова раскатился между стен, и голова охотника дернулась в сторону. Позвоночник чуть не треснул от силы удара. Талос взмахнул золотым мечом — и охотник рухнул на решетчатую палубу, опираясь на дрожащие руки и ноги.

— Брат?

Узас с трудом выдавил слово и сплюнул кровь.

Поднять голову стоило мучительной боли в спине, но тут он наконец увидел: за перевернутым столом, рассыпавшим по полу самодельные украшения и амулеты из кусочков бросового металла, скорчились двое оборванных и грязных смертных. Пожилые мужчина и женщина с немытыми лицами и дорожками слез на щеках. У одного глаза были закрыты черной повязкой, бесполезной в вечном мраке. Традиция «Завета».

Охотник повернул голову на звук приближающихся шагов брата.

— Талос. Я не знал, что я на корабле. Мне нужно было… — Он сглотнул, увидев холодное осуждение в бесстрастных глазных линзах брата. — Я думал…

Пророк наставил острие золотого меча на горло охотника.

— Узас, послушай меня внимательно, хотя бы раз в своей никчемной жизни. Я убью тебя, если с твоего поганого языка сорвется еще хоть одно слово.

Воздух вокруг них пропитался застарелым запахом крови и ржавчины. Сервиторы не убирали это помещение уже много месяцев.

— Он зашел слишком далеко. — Меркуций не пытался скрыть осуждение в голосе. — Когда я сражался в составе Седьмого Когтя, мы не избегали встреч друг с другом из страха, что собственный брат вцепится тебе в глотку.

— Седьмой Коготь мертв, — ухмыльнулся Ксарл. — Так что, как бы примерно вы там себя ни вели, в конце концов это не окупилось.

— Со всем уважением, брат, следи за своими словами.

Произношение Меркуция, уроженца верхних уровней улья, было аристократически-четким, в то время как рычание Ксарла отдавало помойкой.

Ксарл обнажил зубы в том, что на другом лице можно было бы счесть улыбкой. Но на покрытом шрамами лице Астартес это выглядело оскалом хищника.

— Дети, дети, — хмыкнул Кирион. — Разве наш дружеский союз не прекрасен?

Талос позволил им продолжить перепалку. Он наблюдал со стороны — глазные линзы фиксируют каждое движение, непроницаемое забрало шлема скрывает мысли. Его братья переругивались и обменивались колкостями при каждой встрече, что вполне типично для воинов, осточертевших друг другу за месяцы бездействия. Все они были облачены в доспехи, собранные из разномастных деталей: перекрашенные, переделанные и покрывшиеся тысячами заплат с тех пор, как достались своим хозяевам. Его собственная броня представляла собой мозаику несовместимых частей, трофеев, добытых за сотню лет у поверженных врагов.

Узас, прикованный к допросной плите в центре комнаты, снова дернулся по мышцам пробежал рефлекторный спазм. Сочленения его доспехов рявкали при каждой судороге.

Иногда, в редкие секунды затишья и самокопания, Пророк задумывался о том, что бы их генетический отец мог сказать сейчас о своих сынах: сломленных, запятнанных скверной, носящих чужие доспехи и истекающих кровью в каждой битве, которой не удалось избежать. Он оглядел по очереди своих братьев. Перекрестье прицела скользнуло по их силуэтам с молчаливой угрозой. С брони свисали выбеленные черепа и шлемы Кровавых Ангелов. На всех лицах горечь мешалась с разочарованием и бессильным гневом. Как боевые псы, готовые сорваться с поводков, они облаивали друг друга, и их руки постоянно тянулись к зачехленному оружию.

Пророк сделал один шаг. По тесному пространству пыточной камеры раскатилось эхо.

— Довольно.

Они наконец-то замолчали, за исключением Узаса, который продолжал бормотать и капать слюной.

— Довольно, — повторил Талос, уже мягче. — Что мы будем с ним делать?

— Убьем его. — Ксарл чиркнул пальцем по подбородку с рваной линией шрама — сувениром от Кровавого Ангела, не пожелавшим зарасти ровно. — Сломаем ему позвоночник, перережем глотку и вышвырнем из воздушного шлюза. — Он медленно и скорбно помахал рукой, словно прощаясь с кем-то. — Счастливого пути, Узас.

Кирион вздохнул, но ничего не сказал. Меркуций покачал головой — жест сожаления, а не возражения.

— Ксарл прав. — Меркуций кивнул на брата, распластанного на пыточном столе. — Узас пал слишком низко. У него было три ночи, чтобы удовлетворить жажду крови на станции, и он не имел права потерять контроль на борту «Завета». Мы хотя бы знаем, скольких он убил?