— Но, может быть, отвлекаю своим разговором вас? — настаивал Калугин.

— Нет, не отвлекаете... — Тонкие, смешливые морщинки стянулись вокруг глаз Исаева. — Думаете, тоже можем сейчас выскочить на берег? Не выскочим. Здесь берега далеко и глубины большие. И болтаемся все время в одном и том же квадрате.

— В таком случае давайте набросаем сейчас конспектик статьи, — быстро сказал Калугин, доставая карандаш и блокнот.

— Какой статьи? — Искусственное изумление прозвучало в голосе нахмурившегося штурмана.

— Статьи за вашей подписью в нашу газету, — терпеливо разъяснил Калугин. Эти разъяснения и уговоры он уже давно привык воспринимать как часть своей фронтовой работы. — Я уже говорил вам, товарищ Исаев. Что-нибудь на тему «Штурманская работа в боевом походе». Поскольку вам, конечно, некогда писать самому, я запишу ваши мысли, потом дам статью вам на утверждение.

— Штурманская работа в боевом походе... — со снисходительным сожалением повторил Исаев. — А что можно сказать интересного об этой работе? Где вы видите здесь материал для статьи? Вот если, бы пришли ко мне в мирное время... — Его лицо приобрело мечтательное выражение, он сильнее сгорбился над картой. — Знаете, где я был бы сейчас в мирное время? Шел бы где-нибудь под Южным Крестом, в Антарктике или у Огненной земли, прокладывал бы новые пути нашего торгового флота. Я, знаете ли, не военный. Штурман дальнего плаванья. На ледоколах много ходил... Обогнул самую южную оконечность Африки — мыс Доброй Надежды — на транспорте «Революционер». Самую северную оконечность Африки — мыс Бон — на транспорте «Каганович». Видел три Золотых Рога: во Владивостоке, в Константинополе, в Сан-Франциско... Видел остров Слез при входе в Нью-Йоркский порт. На ледоколе «Карл Маркс» прошел Северным морским путем через пять морей Ледовитого океана... А теперь вот помогаю засорять минами эти самые пути...

— ...Чтобы сохранить достижения мирного времени, — сказал Калугин.

— Не думайте, что я жалуюсь на судьбу, — угрюмо усмехнулся штурман. — Правда, я хочу не разрушать, а творить, не забивать минами моря, а прокладывать новые маршруты. Вы знаете, когда, по плану товарища Сталина, мы проложили Северный морской путь, какую пользу принесли стране? Чтобы доставить груз из Одессы на Колыму южным морским путем, нужно пройти свыше двенадцати тысяч миль. Из Мурманска же до Колымы всего около трех тысяч миль. В четыре раза меньше расхода человеческих сил и горючего!

Он глянул на приборы, что-то тщательно записал.

— Но вот приходит война, и штурман дальнего плавания превращается в штурмана каботажа... Нет, я не жалуюсь, товарищ Калугин. Скольким людям эта война принесла огромные несчастья. У скольких отняла многое дорогое... Наш командир...

Он вдруг осекся, зажег погасшую папиросу. Очень отчетливо тикал в тишине лаг, красные искры пробегали под стеклом эхолота.

Калугин взглянул на диван. Командир корабля спал, отвернувшись к переборке. Из-под меха воротника был виден край его разгоряченного сном лба, светлые волосы, взъерошенные на затылке.

— Впрочем, не знаю, почему я так разболтался с вами, — досадливо пробормотал Исаев. — Может быть, потому, что лишь мы с вами штатские на этом стальном, начиненном боезапасом корабле.

Калугин перебирал листки блокнота. Волненье охватывало его. Он должен был высказаться, чувствовал необходимость выразить давно назревшие мысли.

— Я, правда, не изжил еще всех своих штатских манер, хотя и стремлюсь стать вполне военным человеком! — с резкостью, неожиданной для себя самого, сказал Калугин. — Но не думаю, что поэтому найду с вами общий язык.

Штурман хотел что-то возразить, но Калугин уже не мог остановиться.

— Я найду общий язык и с вами и с любым моряком «Громового», потому что все мы, советские люди, находим удовлетворение и счастье в нашем труде. Не думайте, что мне тоже легко здесь. Я никогда до войны не был на военном корабле, ни дьявола не понимаю во всех ваших лагах и эхолотах. Но я буду старательно изучать корабль, буду приставать к вам, пока не пойму всего. И я знаю, вы поможете мне, потому что в конце концов мы делаем общее дело. Вы бьетесь с врагом, помогая своим искусством плаванью корабля. Я стараюсь помочь делу нашей победы, правдиво описывая советских моряков, повседневно выполняющих свое трудное, героическое дело.

Он так волновался, что сломал карандаш, и штурман, тотчас подобрав графит, бросил его в закрепленную на столе пепельницу, сделанную из орудийного стакана.

— Вы, товарищ Исаев, как бы противопоставляете себя боевым товарищам — военным морякам. Но я вижу, как вы увлечены своей военной работой. Знаю, как ведете себя в боевых операциях.

— Я штатский человек в самом прямом смысле слова, — сказал штурман упрямо. — Как только окончится война, снова уйду на транспорта.

— Да, когда кончится война, вы уйдете на транспорта. Но сейчас разве вы расцениваете военную службу на деньги, думаете о личном выигрыше? Как этот Гарвей, не имеющий родины, рискующий жизнью лишь затем, чтобы сколотить капиталец на послевоенное время...

— Странный вопрос! — обиженно сказал Исаев.

— Из-за таких вот Гарвеев, может быть, и после войны не настанет прочного мира. Из-за таких продажных шпаг, рабов собственного благополучия. А мы разве пошли на фронт не потому, что не в состоянии были бы жить и дышать в стороне от великой борьбы нашего народа...

— А вы, оказывается, пропагандист вроде нашего Снегирева, — сказал штурман. Он поднял, голову, его большие губы сложились в добрую улыбку. — Это вы точно подметили насчет военных и штатских... Только если будете так кричать, и вправду разбудите капитан-лейтенанта, хоть он и трое суток не спал.

— Так как же со статьей, товарищ Исаев? — понизив голос, но с прежней настойчивостью спросил Калугин.

— Ладно уж, нацарапаю вам что-нибудь сам сегодня, а вы потом подправите и печатайте, если найдете интересным...

Оба замолчали. Штурман углубился в вычисления, Калугин тщательно чинил карандаш, бросил в пепельницу щепоть легких стружек и графитовой пыли...

Капитан-лейтенант шевельнулся, сел на диванчике. Провел рукой по глазам, стал молча надевать куртку.

— Долго я спал, штурман? Часа не проспали, Владимир Михайлович, — сказал Исаев с такой теплотой в голосе, что Калугин снова пристально взглянул на него. — Поспали бы еще. Тут мы с товарищем корреспондентом увлеклись, раскричались...

— Я ухожу, — виновато сказал Калугин. Он чувствовал себя очень неловко.

— Я ничего не слышал, — ровным тоном, опять задумчиво взглянув на него, сказал Ларионов. — Хорошо всхрапнул. Пора на мостик.

Он застегнул доверху и обдернул куртку, вынул карманное зеркальце и гребешок, тщательно пригладил волосы, надвинул фуражку на брови.

— Как будто свежеет, штурман? Дадите мне силу и направление ветра. Где мое место сейчас?

Прямой, подтянутый, он подошел к столу и вместе с Исаевым склонился над цифрами глубин и волнистыми линиями изобат.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мичман Куликов сидел в старшинской каюте перед большим чистым листом, расстеленным на столе, и с независимой, горькой улыбкой кусал карандаш и поглаживал свой морщинистый подбородок. Мичман старался не вслушиваться в язвительные шутки товарищей по каюте.

— Заработал нагрузочку наш мичман, — сказал боцман Сидякин, сняв с ног промокшие валенки и ставя их на паропровод в углу. — Теперь почитаем, товарищ мичман, ваши труды.

— То-то он так жарко за дело принялся, прямо стружку снимает, — подхватил старшина трюмных Губаев, сидя на койке. — Это он нашего боцмана удивить хочет.

— Почитаем, почитаем, — иронически бормотал боцман.

— Я старшему лейтенанту прямо отрапортовал, — не выдержал, наконец, мичман и стал рисовать чертика на лежащей сверху заметке. — Редактор из меня не выйдет, товарищ заместитель по политчасти! Держать в исправности механизмы — вот моя партийная работа.

— Ну, а он? — спросил боцман, шлепая по линолеуму голыми ступнями, А он говорит: «Еще раз повторишь такую ересь, проработаем на партийном собрании и занесем выговор в личное дело».