На мой комбинезон брызнула струя горячего масла. Чем-то горячим обожгло ноги. Но самое страшное было то, что в кабину стал пробиваться дым. Загорелся мотор!..

Чтобы не задохнуться, я откинул фонарь и высунул голову. Но дым все гуще. Тогда я закрыл лицо перчаткой. Напрасно. Задыхаясь и чувствуя на лице жар пламени, я неуклюже полез из кабины. Самолет уже валился на землю.

Пока я спускался на парашюте, какой-то “мессершмитт” попытался сделать заход и сразить меня пулеметной очередью. Однако оставшиеся о воздухе друзья отогнали его и проводили меня до самой земли. Но как их мало осталось! Из шести наших машин уцелели лишь три. Кого же еще сбили? Кажется, Володю Козлова. Да, это его машина догорала на земле.

Спускался я удивительно быстро. Поднял голову и увидел: в куполе парашюта светятся несколько дыр. Вот невезение! Однако больше я ничего не успел подумать. Меня ударило о землю с такой силой, что я чуть не потерял сознание.

Под горячую руку вскочил и принялся “тушить” парашют. Болело все тело. Хорошо еще, что не поломал ног.

По инструкции летчик обязан не оставлять парашюта. Отдышавшись, я сбросил перепачканный в масле комбинезон, сгреб в охапку парашют и поплелся к дороге.

Ох, эти дороги военного времени! Сколько горя проковыляло, проехало по ним в незабываемые месяцы всеобщего отступления. День и ночь тянулся по дорогам нескончаемый поток людей, скота, машин. Сколько времени прошло с того дня, как я побывал в Ростове? Немало. А ведь все это время дороги не затихали ни на минуту. Люди шли и шли, унося и увозя с собой все сколько-нибудь ценное. И это не под одним Ростовом.

Я стоял на обочине дороги, все еще держа в руках парашют. Мимо проходили почерневшие от пыли, солнца и лишений беженцы. Рюкзаки, детски коляски, самодельные тележки.

Гурты скота, поднимая пыль, шли прямо по целине. Грохотали тракторы, еле тащились комбайны.

Напротив меня остановилась бричка, запряженная парой крупных медлительных волов, В бричке на копне сена сидел сивоусый дядько с невозмутимым обожженным солнцем лицом. Он ничего не сказал только медленно поднял на меня взгляд. Я бросил в бричку парашют и полез на сено.

Волы снова потащили бричку.

Сверху мне хорошо видно поле, над которым только что шел бой. Неподалеку догорали несколько машин. Теперь уже невозможно было разобрав чьи это самолеты, наши или немецкие…

- Видел я, - вдруг густым басом произнес дядько, не вынимая из усов коротенькой прокуренной трубочки. - Видел… Лихо вас били. Это ж подумать только надо!

Я молчал. Что ему скажешь? И дядько надолго умолк, невозмутимо поглядывая прищуренными глазами на бесконечный и, видимо, привычный для нег лоток уходивших от врага людей.

- Ну, как думаешь? - снова спросил он. - Наверно, не побить нам немца? А?

Я удобнее сел и закрыл глаза.

- Посмотрим.

- О, посмотрим… Как будто в кино пошел посмотрел. Ох, скорей бы уж, что ли…

Под монотонное бормотание возницы, под скрип и покачивание брички я задремал…

На аэродроме первым, кого я увидел, был техник Иван Лавриненко. Как обычно, он ждал меня из боя и не садился один обедать.

- А мы уж!.. - только и проронил он, обрадованно хлопоча возле меня и забирая парашют.

Оказывается, не садились обедать и техники Володи Пешкова и Володи Козлова.

Лишь сейчас в полной мере почувствовал я всю горечь утраты двух своих близких товарищей. А впереди еще ночь, когда особенно мучительно чувствовать, что пустуют места на нарах по соседству с тобой. Еще вчера вечером оба Володи весело балагурили, укладываясь спать, а сегодня… Проклятая война, проклятый враг! О, ты еще заплатишь за кровь наших ребят!

В землянке Иван Лавриненко налил мне кружку самогона, которым летчики неизменно запасались, приготовил нехитрую закуску. Я медленно вытянул самогон и долго сидел с опущенной головой. Скверно, тяжело было на душе, будто все виденное и пережитое - неравный бой, гибель друзей, незабываемая картина отступления - все это навалилось разом.

- Знаешь, Иван Иванович, - тихо пожаловался никогда еще так жарко не было, как сегодня… Как сейчас.

Вместо ответа техник принялся честить Гитлера присных его, призывая на их головы все существующие на свете кары, но между прочим высказал опасение, как бы в дальнейшем не пришлось еще труднее, еще жарче. Спорить с ним не имело смысла. Каждый сколько-нибудь понимающий в военном деле человек прекрасно отдавал себе отчет в том, что после Дона немцы вырвались на оперативный простор и следующим серьезным рубежом обороны будет только Волга.

ВОЛЖСКОЕ НЕБО

Маленький кургузый автобус везет нас в ила фронта. Окна в автобусе открыты, и в лица пышет жаром раскаленной степи, пылью. По обе стороны дороги простирается степь, раздольное русское Заволжье. Война дошла и сюда. Глаз привычно скользит по примелькавшимся приметам войны: на земле - сожженные остатки самолетов, в небе - стремительно проносящиеся к Волге звенья истребителей.

Впереди слышится мерный, не прекращающийся ни днем, ни ночью гул канонады. Это тоже стало привычным.

Третий месяц продолжается беспримерная в истории войн битва на Волге. Третий месяц у стен героического города на великой русской реке перемалываются отборные войска гитлеровского рейха. “Этот город, - писал впоследствии западногерманский историк В. Герлиц, - впитал потоки немецкой крови превратился постепенно в Верден восточного похода”.

Нам неизвестна причина вызова в штаб фронт.

Кто-то высказывает предположение, что будут вручаться награды. Но ему тут же возражают - в такое горячее время едва ли будут отрывать от дела столько людей. Нет, причина в чем-то другом.

А время действительно горячее. Бросив на Сталинградское направление около тридцати дивизий и более тысячи двухсот самолетов, противник подошел к самому городу, а на ряде участков прорвался к Волге. Численность наших войск была вдвое меньшей, а в авиации - в три и даже в четыре раз И если в состав немецко-фашистской авиации входили лучшие истребительные и бомбардировочные эскадры, вооруженные современными самолетами, то наша авиация на три четверти состояла из самолетов устаревших конструкций. К тому же очень тяжелыми были и условия базирования: отсутствовали подготовленные аэродромы, склады авиационного имущества, боеприпасов и горючего…

В штабе фронта нас пригласили в просторный, хорошо оборудованный блиндаж. Здесь были представители всех авиационных полков. У стола с огромной развернутой картой стояла группа генералов. Я узнал А. М. Василевского, А. И. Еременко, Н. С. Хрущева. Здесь же был и командующий нашей Восьмой воздушной армией генерал-майор Т. Т. Хрюкин.

Летчики выстроились вдоль стены. В группе генералов я только теперь заметил невысокого человека в кителе, с рыхлым отечным лицом - Г. М. Маленкова. Он-то и принялся “накачивать” летчиков.

- Кто вел такого-то числа бой в …? - тихим голосом спросил он и назвал район в пригороде Волгограда.

Генерал-майор Хрюкин отвечал.

Заглядывая в бумажку, Маленков спрашивал фамилии командиров авиационных полков, самолеты которых, по его данным, недостаточно активно вели бой такого-то числа. Большинство “виновных” присутствовало здесь. Маленков, по-прежнему не повышая голоса, коротко отдавал приказания: того под суд трибунала, другого - разжаловать…

“Хороши награды”, - подумал я.

- Ну, а теперь скажите вы, генерал в тюбетейке, - насмешливо обратился Маленков к командующему армией Хрюкину, который был в форменной пилотке - вы что же, воевать собрались или в бирюльки играть?!

Генерал Хрюкин, человек большой личной смелости и выдержки, отчаянно покраснел. Неловко было и всем нам. Конечно, накачки накачками, но чем же в такой оскорбительной форме!

В заключение говорил коренастый генерал с квадратным решительным лицом - представитель ставки Верховного Главнокомандующего. Его приказания были коротки и вески.

Саперам - за сорок минут навести переправы через Волгу.

Генералу Родимцеву - переправить полки своей Тринадцатой гвардейской дивизии на правый берег.