— Подсади, дядя Леонтий.

А огонь уже лизал крышу машины и дядя Леонтий, глядя на мальчуганов, раздумывал: дойдет огонь до бензобака, он может взорваться и тогда…

Все же он сказал:

— Давайте! Один во внутрь, другой будет принимать.

Сам же снял с себя телогрейку и начал хлестать ею по крыше машины, пытаясь сбить огонь.

И тут дядя Леонтий увидал, как один из немецких истребителей снова заходил для атаки. Водитель рванулся подальше от машины, остановился, поднял руки вверх, сжал кулаки и, будто грозя летчику, что-то начал кричать. Он почему-то был уверен: заметив его, летчик обязательно выпустит по нему очередь, а большего за один заход не успеет. Мальчуганы же за это время вытащат детишек из горящей машины.

И дядя Леонтий не ошибся. Заметив человека, возвышающегося, как грозная статуя, над задымленным полем, немец направил самолет на эту статую и открыл огонь. Он не мог промахнуться. Пулеметная очередь прошила дядю Леонтия десятками пуль и водитель рухнул лицом вниз.

Всего этого Федор не знал, но он ясно представлял себе всю картину разыгравшейся на земле трагедии, и почувствовал такую душевную боль, какой еще никогда не испытывал. Сердце то начинало бешено колотиться, то неожиданно замирало, будто куда-то проваливалось, а в глазах появлялся неведомый ему доселе кровавый туман, и тогда он почти не различал ни приборную доску, ни землю, ни нависшее над землей, казавшееся ему кровавым, небо.

И вдруг он услыхал в шлемофоне голос Миколы Череды:

— Держись, браток, теперь их осталось трое… Оказывается, Микола не зря бросил свою машину в тучи. Он не собирался их пробивать и уходить от драки, он лишь на считанные секунды спрятал себя от немцев, но тут же, развернувшись, крутым пикированием ринулся вниз. Он правильно все рассчитал. Вот крылья его «ишачка» разрубили последнюю, рваную по краям, тучу — и оказался в нескольких десятках метров от «мессера», от его хвоста. Микола видел голову немца в коричневом шлеме, видел через фонарь даже его руки: одна словно приварилась к сектору таза, другая намертво уцепилась за ручку управления.

— Чудненько, господин фриц! — сказал себе Микола. — Можешь петь отходную, заранее отбросив копытца.

И нажал на гашетку. Коротко нажал, зная, что не промажет, и потому незачем зря тратить патроны.

«Мессер» вспыхнул мгновенно. Свалившись на крыло, он круто пошел к земле с мертвым летчиком, и вот тогда Микола и крикнул Федору: — Держись, браток!..

А Федор в это время уже снова разворачивался и направлял свою машину вдоль дороги, чтобы встретиться с немцами, которые — он был в этом уверен — зайдут еще не раз для атаки. И он с ними встретился почти над тем самым местом, где горел автобус и где неподалеку от него лежал изрешеченный пулями водитель.

Немцы, приготовившись стрелять по оставшимся автобусам и по живым, продолжающим метаться по полю, мишеням, увидав Федора, решили вначале разделаться с ним. Тем более, что он был опять один.

— Микола уже снова ввязался с бой с третьим истребителем. «Плохо, — подумал Федор. — Ни я не смогу помочь Миколе, ни он мне. — И еще он подумал: — А может, и не так плохо. Пока я буду драться с ними, детишки успеют рассыпаться…»

А это было для него самое главное, хотя у него не так уж много оставалось шансов выйти из этого боя живым и невредимым…

Фрицы, между тем, разлетелись веером, и Федор понял: они будут атаковать его с двух сторон. Или нет? Вот один из них сделал свечу, чтобы ударить по машине Фёдора сверху. А другой шел на той же высоте, ожидая, когда русский летчик погонится за его напарником и подставит ему брюхо своего «ишачка». Ивлев, конечно, понял их маневр; и выпустив пулеметную очередь в тот момент, когда Фриц, уходящий свечой вверх, оказался почти под ним, бросил машину в боевой разворот и теперь опять оказался над автобусами. Он глянул вниз — и улыбнулся: детишки действительно рассыпались по полю, на дороге теперь никого не осталось. «Молодцы, ребятки, — сказал самому себе Федор. — Теперь и мне станет легче».

Однако легче ему не стало. Он за ревом моторов не услыхал выпущенную по нему пулеметную очередь, но почувствовал ее по характерной дрожи машины. Немец стрелял прицельно, бил сверху по фонарю и стабилизатору, стараясь расстрелять летчика или, на худой конец, вывести из строя рули. В нескольких местах фонарь был продырявлен, встречный поток воздуха, врываясь через эти пробоины, по-сумасшедшему свистел в кабине, и Федор невольно поежится, но не от холода, а от вдруг подкравшегося какого-то недоброго предчувствия. Стараясь отогнать его от себя, Федор снова бросил взгляд на землю. «Правильно!» — сказал он, увидав, как автобусы свернули с дороги и хотя медленно, но все же уходили от этого проклятого места, по пути подбирая ребятишек. Теперь Федору надо было приложить все усилия, чтобы не дать немцам возможности еще и еще раз атаковать машины с красными крестами на крышах. Атакой возможности у них не будет до тех пор, пока Федор не уйдет из боя или они не вгонят его в землю.

Уходить из боя Федор не собирался. Он будет драться до конца. Конечно, одному ему трудно. Вот если бы Микола разделался со своим фрицем и поскорее пришел на помощь. В шлемофон Федора изредка врывались Полные ненависти слова Миколы: «Не уйдешь, гад!.. Не выйдет, сволочь!..»

Мимо Федора, параллельно ему и обгоняя его, промчался «мессер», на борту которого синей краской было нарисовано что-то вроде нотного листа с аккуратно выписанными нотными знаками. «Он ведь мог расстрелять меня сзади, этот „музыкант“, — подумал Федор. — Почему же он не стрелял? Или сейчас сделает боевой разворот и пойдет в лоб?»

Он еще продолжал размышлять над непонятным для него поведением немца, как неожиданно вновь почувствовал дрожь машины — второй немец опять открыл по нему огонь, опять такой же прицельный и, наверное, теперь все-таки повредил руль высоты, потому что истребитель сразу клюнул носом, потом его повело верх, и Федору с великим трудом удалось выровнять машину, но она была уже ранена и ковыляла, как подстреленный зверь.

Федор понимал, что держаться больше не сможет. Еще один заход того или другого немца — и с ним будет кончено. У него мелькнула мысль, что он может сесть: поле довольно ровное, хотя тут и там зияют воронки. В крайнем случае, можно не выпускать шасси, а сесть на брюхо. Но он тогда развяжет немцам руки, и они, как шакалы, снова бросятся на автобусы, а в них опять набились ребятишки, их там много, и набились они туда потому, что уверены: их охраняют свои летчики, которые ни за что не дадут в обиду маленьких, перепутанных, дрожащих от страха детей.

Ему очень хотелось крикнуть: «Микола, помоги!». Однако он не стал этого делать. Миколе тоже туго, Микола дерется не на жизнь, а на смерть, и разве тот факт, что Микола уже сбил одного фрица и продолжает драться с другим — разве этим самым он не помогает и Федору, и детям?

Вся эта свистопляска продолжается уже довольно долго, горючего в баках остается все меньше и надо бы продержаться хотя бы еще немного, и тогда немцы, возможно, уйдут на свои базы — у них ведь тоже бензин наверняка на исходе… Да, надо бы продержаться хотя бы еще немного… Командующий воздушной армией приказал: прикрыть ребятишек во что бы то ни стало…

А если бы не приказал? Разве Федор и Микола Череда, увидав, как фашисты расправляются с детьми, не стали бы их прикрывать?

Федор и Полинка решили: вот кончится война и у них обязательно будет ребенок. Обязательно. Если мальчишка — он станет тоже летчиком. И они назовут его Федором. Федор-младший и Федор-старший. Здорово!.. А сколько будущих летчиков сидят сейчас, ни живы, ни мертвы, в этих автобусах! Как же их не прикрыть от этих звероподобных существ, называющихся человеками… «Ах, сволочи, сволочи!»

Слева опять — совсем близко — пролетел «музыкант». И опять. — ни единой очереди. Отвлекает? Или кончились боеприпасы? Или действует на психику, гад ползучий… А вон и другой. Видит, наверно, что «ишачок» подкалечен — идет прямо в лоб. Смалит из пушки и одновременно — длинная пулеметная трасса… Ну, подходи, подходи ближе, сучье отродье, давай поглядим, у кого крепче нервы.