На том и порешили.

Ясным морозным утром, когда вся эскадрилья была на аэродроме, УТ-2 поднялся в небо. На высоте 1000 метров Анри вылез на крыло, занял позу для толчка. Тюлян несколько раз щелкнул затвором аппарата, извлеченного из-за пазухи — иначе покрылся бы изморозью объектив.

Пока шла съемка, машину отнесло в сторону от центра летного поля. Насквозь продрогший Анри вынужден был вернуться в кабину. Тюлян пошел на новый круг.

Пуликен появился на аэродроме как раз тогда, когда Анри выбрался на крыло вторично.

— Что происходит?! — спросил взволнованно.

— Да похоже, что наш спортсмен-парашютист собирается испытать пробиваемость снежного покрова, — ответил Литольф.

— А кто управляет?

— Майор Тюлян.

Жозеф скрипнул зубами. Не хватало еще этой самодеятельности! Но повлиять на развитие событий он уже не мог.

Анри никому не признавался, что ни разу в жизни не дергал кольцо парашюта — за него всегда срабатывала автоматика. В данном случае ее не было, приходилось надеяться только на себя. Где-то в глубине сознания импульсом мелькнула мысль: «А вдруг не сработает?» И Анри судорожно потянулся к вытяжному кольцу. Рука в перчатке. Пока нащупал, надежно захватил и дернул — набрал большую скорость падения. От резкого наполнения воздухом купол буквально выстрелил. Анри с огромной силой дернуло вверх. А его сапоги — его так выручавшие русские утепленные сапоги! — полетели вниз. Ноги железными клещами схватил тридцатиградусный мороз. Купол ветром понесло за пределы аэродрома, управлять им не было никакой мочи.

Все, наблюдавшие с земли, рванулись по снежному насту в направлении движения парашютиста. Да разве угонишься?

Это было первое серьезное обморожение в эскадрилье. Грозила ампутация ног, но, к счастью, все обошлось благополучно. Жорж Лебединский получил хорошую практику, а Тюлян — серьезный урок и взбучку Пуликена.

Демонстрационный прыжок Анри еще больше отбил охоту летчиков к обычным тренировочным. Дервиль, Кастелен, Беген и другие пилоты категорически заявили, что предпочитают прыжкам полеты, а если и воспользуются парашютом, то только тогда, когда лишатся обоих крыльев.

Приближался новый, 1943 год.

У французов улучшалось настроение. Они любили праздники, умели их отмечать и, конечно, мечтали повеселиться и на этот раз. Но что мог предоставить им командир? Друзенков подсказал: по русскому обычаю можно нарядить елку, вокруг нее, мол, все само собой образуется.

Непоседливые «мушкетеры» — Альбер, Лефевр и Дюран — предложили:

— Давайте в канун праздника съездим в Иваново, говорят, там неплохой цирк.

В городе особых достопримечательностей, открытых для осмотра, не было. Текстильный комбинат хотя и привлекал французов — здесь, в основном, трудились женщины, — однако он работал на нужды фронта, поэтому экскурсия тоже исключалась.

В цирке «нормандцев» ожидал сюрприз. Ведущий программы обратился к ним с приветствием на чистейшем французском языке. Зал взорвался аплодисментами. Все зрители искренне отдавали дань уважения стройным, подтянутым парням в незнакомой темно-синей униформе, по долгу чести своей родины влившимся в ряды Советских ВВС. Гости были тронуты до глубины души, отвечали дружными продолжительными рукоплесканиями. В цирке установилась теплая, благожелательная атмосфера. Представление прошло на высшем уровне — артисты превзошли самих себя.

Вечер на многое открыл «нормандцам» глаза. До него им приходилось общаться только с военными. Отношения наладились — лучше желать нечего. Но тут все ясно: общее оружие, общая цель борьбы с фашизмом. А как гражданское население, которое бедствует, перебивается на воде да на сухарях, все отдавая армии, фронту? Каково его отношение к представителям Франции, ведь с ними тоже необходимо делиться всем?

Искренность и признательность — вот что почувствовали «нормандцы». И это придало особую значимость их пребыванию в Советском Союзе.

В этом французы еще более утвердились, когда под самый Новый год к ним нагрянули гости — пресс-атташе французского посольства господин Жан Шампенуа и видный советский писатель, преданный друг народа Франции Илья Эренбург.

Мирле сдержал-таки слово.

За праздничным столом, несмотря на его скромность, было шумно и весело. Эренбург оказался чрезвычайно компанейским и остроумным человеком. Он буквально сыпал каламбурами, шутками, совершенно свободно изъясняясь на французском языке. И только наиболее наблюдательные могли изредка заметить, как цепко задерживался его взгляд на том или ином лице, как чутко прислушивался он к разговорам: писатель не извлекал из кармана записную книжку и карандаш, но все заслуживающее внимания фиксировал в памяти.

Встретив в Эренбурге еще одного друга, по-настоящему заинтересованного в делах «Нормандии», Ив Майе, Андре Познански, Альбер Прециози пожаловались ему на то, что их слишком долго держат на «приколе». Надоело, мол, как бы ускорить отправку на фронт?

— Узнаю французов, узнаю! — ответил писатель, мягко улыбаясь. — Они все, как солдаты Наполеона в лучшие времена: я ворчу, но я иду.

— В данной ситуации точнее было бы сказать: мы ворчим, но мы ждем, — подсказал Литольф.

— Господа, — внес ясность пресс-атташе. — Хочу вас обрадовать: в начале января вы получите десять самолетов Як-один.

— Спасибо! — вскочили «мушкетеры». — За ваше оружие чести — вива! — провозгласили тост.

Затем кто-то запиликал на губной гармошке, кто-то застучал ложками, и вдруг взвилась песня: «О, Париж, мой Париж…» Вместе с «нормандцами» пели Илья Эренбург, Павел Друзенков, все присутствующие из русских.

Шампенуа сказал не все. Он приберег еще одно не менее приятное сообщение, чтобы объявить о нем ближе к двенадцати. И когда нужное время подоспело, открыл свой портфель, извлек оттуда шелковый мешочек с вышитой на нем желтой надписью: «Летчикам «Нормандии», высоко поднял его над головой.

— Это, господа, вместе с новогодним поздравлением передали вам Люсетт и Жинетт!

Что тут началось! Буря восторгов. Французы от радости прыгали, как мальчишки, отовсюду неслись возгласы:

— Вива Люси и Жижи! Прекрасные девушки! Помнят о нас! Настоящие француженки! Да здравствует свободная Франция!

Когда все приутихли, Шампенуа развязал шнурок мешочка и высыпал на стол золотые нарукавные нашивки, созданные девичьими руками.

Летчики мигом расхватали их, начали рассматривать, примерять к рукавам.

Замешкавшемуся Бизьену нашивки не досталось. Он стоял у стола, растерянно глядя на Шампенуа.

— Кто здесь Ив Бизьен? — вдруг спросил тот.

— Я! — встрепенулся «обиженный».

— Простите, немного забылся. Для вас есть нашивка персональная.

Шампенуа извлек из нагрудного кармана что-то наподобие шоколадки в блестящей фольге.

— Велено передать лично вам.

Воссиявший от счастья Ив бережно развернул фольгу и увидел такую же, как у всех, нашивку, с той лишь разницей, что на оборотной стороне скромной белой ниткой было выстрочено имя, ставшее вдруг дорогим и родным: «Люси».

Ив был вне себя от радости. Летчики откровенно завидовали «малышу Бизьену», сумевшему пленить сердце первой же француженки, встретившейся ему в России.

Никто не думал тогда, что изображение нарукавной нашивки: два золотистых льва на красном фоне — герб провинции Нормандия — станет вскоре эмблемой эскадрильи. Вместе с добротой девушки подарили соотечественникам символ преданности своей любимой родине.

«Мушкетеры» умудрились незаметно прикрепить нашивки к рукавам, чем заслужили право ровно в двенадцать часов по московскому времени провозгласить тост за Францию, за ее освобождение от злобного, коварного врага.

Новогодний вечер удался на славу. Он влил в «нормандцев» новый заряд бодрости и энергии, дал еще раз почувствовать, что в «далекой холодной России» они не одиноки, с ними все, кому ненавистен фашизм.

Уезжая, Шампепуа вручил Пуликену пакет. Сказал:

— Вскроете потом.